— Есть чего ахать! Ты ей денег дай, так она ахнет, а у тебя ничего нет… Хочешь, я тебе за эти брюки пять рублей дам?
— Ничего, брат, я ей конфект куплю. Послушай, отчего ты не познакомишься?
— Не хочу.
— Чудак ты, право! Отчего «не хочу»? Авось понравишься?
— Дать денег, так наверное понравишься; а я по пустякам тратить не желаю… Я тебе, пожалуй, еще шкатулку в придачу дам. Видел? Полтора рубля заплатил.
И всё в таком роде.
Итак, мы сидели над аттестатами и думали. На предложении Легкоживецкого — валять в инженеры — разговор прекратился. Мы еще посидели молча и наконец разошлись. Кажется, до окончательного результата додумался один только Злючка.
— Ну, прощайте, господа, — первый поднялся он, — завтра еду.
— Куда? каким образом? — встрепенулись мы от его решительного тона.
— В К., на медицинский. А каким образом — пока неизвестно. Можно будет в крайнем случае и пешком дойти. Сестра дома? — обратился он ко мне. — Я к ней зайду на минуту.
Сестра, то есть Катя, была в саду.
Он пожал нам руки и вышел. За ним потянулись и остальные. Я остался один.
«В инженеры»… «на медицинский»… куда, в самом деле, деваться? Ну хорошо — инженер. Ну построил дорогу, мост построил… Разве трудно построить дорогу, когда деньги есть? Но, положим, трудно. Еще что-нибудь построил; наконец, всё, всё построил, что только возможно. Что же потом? Чинить и поддерживать старое? Гм… Или вот: медик. Прописал одному лекарство, другому лекарство, а через месяц они снова заболели. А умирать надо — так уж ни один медик не поможет. Разве вылечили моего отца? Умер ведь… А сестренка Вера? Коли башмаки дырявые, так никакое лекарство не поможет. Чиновник? Но мой отец был чиновником. Приедет какой-нибудь ревизор, так жаль смотреть: суетится, ничего не помнит, дрожит… Эх-ма!
А между тем меня так и подмывало, так и тянуло «куда-то».
Замечательно, что для меня не существовало математики, юриспруденции, медицины и так далее, а был учитель математики, задающий задачи и пускающий ученикам пыль в глаза; был инженер; был чиновник, пишущий за номерами какие-то бумаги странным языком, играющий в карты, ездящий с колокольчиком и боящийся ревизора; был медик, прописывающий рициновое масло и советующий остерегаться его собрата, другого медика, тоже прописывающего рициновое масло.
Я начал подробнее представлять себе всевозможного рода деятельности, потом соединял их вместе, и тогда получалось нечто гармоническое. Неприятные представители разных профессий заменились мало-помалу пылкими молодыми людьми с благородными порывами в сердце, с огнем в глазах, с жарким румянцем оживления на щеках. Между прочим, было много женщин. Взошло яркое солнце, зашумели рощи, заструились прозрачные ручьи, явились тучные нивы, деревья нагнулись под тяжестью плодов, — словом, вышла такая прелестная картина, я так увлекся обработкою подробностей, что не заметил, как наступил вечер и в комнате стемнело.
Легкий удар по плечу вывел меня из области грез.
— О чем ты задумался, голубчик?
То была моя старшая сестра и любимица, Надя.
Она присела ко мне, склонила на плечо голову, и мы несколько минут молчали. Я не отвечал на ее вопрос: она сама приблизительно знала, о чем я задумался.
— А у нас почти совсем денег нет… ты знаешь? — спросила она, словно отвечая на новое направление моих мыслей.
Я кивнул головою.
— Право, это ужасно! Я не знаю, что с нами будет… Когда у нас еще было триста рублей, я взяла тихонько двести и спрятала. Они у мамы под подушкой лежали. Думала, тебе дам; она ведь всё равно растратит. Но она так убивалась, плакала, что я их назад положила. Теперь очень жалею, что не выдержала характера.
Мы снова помолчали.
— Ах, если б мне хоть замуж выйти! За кого угодно, кажется, пошла бы… И что это, Господи, за несчастье на нас такое! Отчего бы маме не быть, как все люди? Жили бы мы хорошо, ты бы поехал в университет, окончил бы, поступил бы на службу, женился…
Я сделал невольный жест неудовольствия. Она переменила разговор.
— Что ты думаешь о Страшилине?
— Малый хороший… А что?
— Он недавно ушел; всё с Катей сидел. Подбивал ее ехать с ним и поступать в акушерки.