Германская армия готовилась к Рождеству, которое она проведет во Франции впервые за последние двадцать пять лет. Многие получили отпуска, и я, в свою очередь, организовал таковой для Дехорна, чтобы он смог встретить Рождество со своей очаровательной молоденькой женой. Он отбыл домой счастливый, сияющий и, как новогодняя елка, обвешанный многочисленными подарками для его собственной семьи, для моей Марты, а также для семей Вегенера и Мюллера.
Кагенек вызвался обеспечить наше праздничное пиршество настоящим традиционным рождественским жарким и в этой связи пригласил меня принять с ним участие в охоте на оленя в знаменитом Баллеройском лесу. Мне предстояло служить лишь скромным подручным при его бесшабашной натуре, поскольку, как оказалось, охота в этом лесу была строжайше запрещена и резервировалась лишь для представителей нашего Верховного главнокомандования и их личных гостей. Во время самой охоты мы повстречали в лесу какого-то артиллерийского майора, находившегося там явно с той же браконьерской целью, что и мы сами. Кагенек сумел так искусно заморочить майору голову своими разглагольствованиями по поводу запретов вообще и запрета на охоту в данном лесу в частности, что напуганный горе-охотник почел за несказанное счастье, что еще легко отделался нашим «дружеским предупреждением» и был великодушно отпущен подобру-поздорову на все четыре стороны. К тому же, поспешно продираясь сквозь чащу восвояси, он, по иронии судьбы, невольно спугнул прямо на нас великолепного оленя. Мы воспринимали наше рождественское жаркое не иначе как персональный подарок нашего недосягаемого и несравненного Верховного главнокомандования.
За пару дней до Рождества выпал довольно глубокий снег, и офицеры нашего батальона организовали на сочельник праздничный ужин в столовой. Мне, однако, все никак не удавалось настроиться на праздничный лад — я до сих пор не получил от Марты рождественского поздравления. После совместного ужина Кагенек, Штольц и другие отправились продолжать веселиться дальше со своими компаниями, а Ламмердинг и я решили вдруг немного побродить по живописным заснеженным улочкам ночного Литтри. Доносившаяся до наших ушей музыка привела нас в маленькое кафе, где, невзирая на поздний и к тому же комендантский час, в самом разгаре была веселая пирушка местных горожан. Ламмердинг успокоил растревожившегося было хозяина кафе, заверив его, что сегодня он может не закрывать свое заведение еще сколько угодно времени. Устроившись с бутылочкой вина за уютным столиком в глубине зала, мы решили поглазеть на танцующих, которые к тому моменту отплясывали уже все неистовее и неистовее. Проплывая мимо нас в танце, одна темноволосая француженка схватила вдруг фуражку Ламмердинга, насмешливо нахлобучила ее на себя и так же беспрепятственно уплыла в ритме танго в толпу танцующих. Однако ситуация эта стала по-настоящему взрывоопасной, когда какой-то темпераментный француз (судя по всему, муж этой дамочки) резко и грубо сорвал фуражку с головы своей возлюбленной, швырнул ее обратно Ламмердингу, да к тому же еще и вызывающе посмотрел на него. Этого оказалось уже вполне достаточно для того, чтобы и без того бледный от возмущения Ламмердинг немедленно вскочил со своего места с плотно сжатыми в одну ниточку губами, а главное — с пистолетом в руке. Музыка прекратилась, и повисла напряженная тишина. Все испуганно смотрели на Ламмердинга. Я осторожно подошел к нему и стал настойчиво шептать на ухо, чтобы он отложил разбирательство этого инцидента до завтрашнего дня, когда француз протрезвеет, а владелец кафе заверил нас, в свою очередь, что он лично проследит за тем, чтобы этот человек явился назавтра в штаб нашего батальона. На следующий день этот далеко не такой разгоряченный, как накануне, ревнивец действительно покорно явился в наш штаб и принес свои личные извинения Ламмердингу за свой оскорбительный выпад, имевший к тому же оттенок неуважения к немецкой военной униформе.