«Чистые страсти, благие сожаления и любови без боли». (В ориганале вместо «боли» были «пятна»), -
и он рассмеялся озорным смехом, поскольку процитировал неточно.
- Любови? - спросил я.
Оскар кивнул со своей коронной улыбкой, но мой вопрос его вовсе не задел.
- Лишь романтические и идеалистические привязанности. Каждая новая волна юношей из частных школ приносила избранные натуры, идеальные личности, самых благодарных и чудесных учеников, каких мог бы пожелать для себя поэт, и я читал им старую, но при этом всегда новую проповедь индивидуального бунта и личного совершенства. Я показывал им, что грех со всеми своими интересными аспектами расширяет горизонты жизни. Предрассудки и запреты - это стены, в темнице которых томится душа. Фрэнк, излишества могут навредить телу, но душе вредят лишь страдания: именно самоотречение и воздержание калечат и обезображивают душу.
- Значит, уже в Оксфорде ты прославился, как выдающийся собеседник? - спросил я слегка удивленно.
- Фрэнк, - воскликнул Оскар с упреком, но с радостным смехом. - Я был выдающимся собеседником еще в школе. В Тринити-Колледже я ничего другого и не делал - только разговаривал, а читал я урывками. Я был самым лучшим собеседником из тех, кого видели стены Оксфорда.
- А ты нашел там учителя, подобного Махаффи? - спросил я. - Профессора с поэтическим даром?
Оскар сразу стал серьезным.
- Было там двое-трое преподавателей, Фрэнк, - ответил он, - более выдающихся, чем Махаффи, ученых мирового уровня, а не только Оксфорда. Был, например, Рескин, который очень меня интересовал - чудесный человек и самый чудесный из писателей. Некий утонченный романтический цветок, словно фиалка, питающая воздух неизъяснимым ароматом веры. Рескина я всегда считал английским Платоном - Пророком Бога, Истины и Красоты, который всегда понимал, подобно Платону, что эта Троица являет собой один идеальный цветок. Но я любил его прозу, а не его благочестие. Его сочувствие беднякам навевало на меня скуку, путь, который мы, по его мнению, должны были проторить, утомлял. В бедности я не видел ничего, что могло бы меня заинтересовать, ничего. Я бежал от нее прочь, как от деградации духа. Но проза его была лирична и взмывала на широко распахнутых крыльях в небеса. Он был выдающимся поэтом и учителем, Фрэнк, следовательно, в качестве профессора он был совсем несообразен - его преподавание повергало в смертельную скуку, но когда он пел, это вдохновляло.
А еще был Пейтер - Пейтер-классик, Пейтер-ученый, который уже написал величайшую английскую прозу: думаю, страница-две - это образец величайшей прозы во всей мировой литературе. Пейтер был для меня всем. Он научил меня высочайшей форме искусства - аскетизму красоты. Благодаря Пейтеру я достиг полного своего развития. Он был для меня молчаливым и сочувствующим старшим братом. К счастью для меня, собеседник он был никакой, но чудесно умел слушать, и я мог разговаривать с ним часами. В разговорах с ним я оттачивал мастерство беседы - по выражению его лица было видно, что я сказал нечто выдающееся. Он меня не хвалил, но удивительным образом стимулировал, заставлял всегда превосходить самого себя - это было мощным животворным влиянием, влиянием греческого искусства в его наивысшем смысле.
- Именно он тогда был тем Гамалиилом, у чьих ног ты сидел? - спросил я.
- О нет, Фрэнк, - ответил Оскар. - Уже тогда все сидели у моих ног. Но Пейтер был воистину человеком выдающимся. Дорогой Пейтер! Помню, однажды мы разговаривали, сидя на скамейке под деревьями в Оксфорде. Я наблюдал, как студенты купаются в реке: прекрасные белые тела, воплощение непринужденности, грации и жизненной силы. Я отметил, как христианство расцвело в романтизме, и как грубый арамейский материализм и все последующие формальности общепринятой веры свергли нас с древа жизни, оставив нам утонченные идеалы нового язычества...
Бледный Христос исчерпал себя, его самоотречение и сочувствие были слабостью, а мы шли к синтезу искусств, в котором чарующий аромат романтизма должен быть суровой красотой классических форм. Я говорил поистине вдохновенно, а когда сделал паузу, Пейтер - сдержанный, спокойный, молчаливый Пейтер - вдруг встал со скамейки, упал передо мною на колени и поцеловал мне руку. Я закричал:
- Не делайте этого, не надо. Что подумают люди, увидав такое?
Пейтер поднялся с колен, лицо его было бледным и напряженным.
- Я должен был, - пробормотал он, испуганно оглядываясь по сторонам. - Я должен был, поскольку...
Должен предупредить читателей, что описание этого инцидента созрело достигло большей высоты мысли благодаря тому, что Оскар рассказал мне об этом случае через десять лет после происшествия.