- Я - не англичанин, я - ирландец, это - совсем другое дело.
Конечно, в прессе над этими вспышками гнева потешались, как могли.
Мистер Роберт Росс считает «Саломею» «самой мощной и самой идеальной из драм Оскара». Я не в состоянии объяснить и тем более оправдать ее невероятную популярность. Когда пьеса только вышла, пресса во Франции и в Англии критиковала ее с презрением, но Оскар к тому времени уже завоевал симпатии публики, так что мог себе позволить не обращать внимания на критику и клевету. Поклонники превозносили пьесу так, словно это был шедевр, а в Лондоне она произвела фурор еще и потому, что была на фрацузском и ее не могла зашикать вульгарная публика.
Неописуемая холодная похоть и жестокость «Саломеи» укрепила предубеждение и неприязнь обычной читательской публики Англии к ее автору. А когда драму перевели на английский и издали с рисунками Обри Бердслея, она вызвала гнев и порицание со стороны всех лидеров литературных мнений. Колоссальная популярность пьесы, которую с таким триумфом доказывает мистер Роберт Росс, пришла из Германии и России, и частично объясняется презрением, с которым образованные немцы и русские относятся к лицемерному английскому ханжеству. Следует признать, что иллюстрации Обри Бердслея тоже оскорбили обычных английских читателей, подчеркивая особую атмосферу драмы.
Оскар любил говорить, что он открыл Обри Бердслея, но на самом деле это мистер Роберт Росс познакомил Обри с Оскаром и убедил его заказать Бердслею иллюстрации для «Саломеи», благодаря которым английское издание обрело уникальную ценность. Как ни странно, Оскар ненавидел эти иллюстрации и не хотел держать эту книгу в доме. Его антипатия распространялась даже на художника, а поскольку Обри Бердслей был человеком добродушным и легким в общении, это взаимное отвращение необходимо объяснить.
Гений Обри Бердслея захватил Лондон подобно буре. В семнадцать-восемнадцать лет этот хрупкий голубоглазый юноша с каштановыми волосами достиг вершин своего невероятного таланта, который в любой другой стране принес бы ему богатство и положение в обществе. Совершенством линий его рисунки превосходили всё, что у нас есть. Но была у этого юноши одна странность - он демонстрировал свою гордыню, похоть и жестокость даже еще ярче, чем Ропс, [так], непосредственнее, чем любой, кто когда-либо держал в руке карандаш. Раннее развитие Бердслея изумляло: казалось, он интуитивно понимал не только свое собственное искусство, но и все остальные искусства и ремесла, и лишь со временем становилось понятно, что эту чудесное понимание он развил благодаря абсолютному пренебрежению всеми остальными аспектами человеческих взаимоотношений. Он ничего не знал о знаменитых генералах, миллионерах или ученых, и думал о них не больше, чем о рыбаках или кэбменах. Его талант струился узким ручейком меж каменных берегов: именно эта яркая надменность заинтересовала Оскара.
Необходимо отметить один из этапов невероятного развития Бердслея. Когда я только с ним познакомился, его письма и даже иногда разговоры отличались удивительной незрелостью и ребячливостью, в них полностью отсутствовал отпечаток личности, характерный для его рисунков. Когда ему на это указали, он взял быка за рога и сделал вид, что его стиль письма несовременен, попытался заставить нас поверить, что не решается шокировать нас «архаичностью своих предпочтений». Конечно мы рассмеялись и заставили его во всем признаться. Вскоре после этого я получил от Бердслея статью, написанную с невероятной легкостью, на учтивом английском, который был в моде в восемнадцатом веке. Он безо всяких видимых усилий за несколько месяцев научился выражать мысли на этом новом для себя языке. Именно статьи Бердслея заставили Оскара признать его талант, и какое-то время он, кажется, испытывал смутный интерес к тому, что называл «личностью, похожей на орхидею» Бердслея.
Однажды Бердслей и Оскар обедали за одним столом, и Оскар заявил, что в обществе Бердслея не может пить ничего, кроме абсента.
- Абсент, - сказал Оскар, - среди напитков - то же самое, что рисунки Обри среди картин - он стоит особняком, не сравним ни с чем, мерцает, как переливчатые южные сумерки, таит в себе соблазн таинственных грехов. Этот напиток крепче всех остальных и пробуждает в человеке подсознательное. Обри, абсент подобен твоим рисункам - он жесток и раздражает нервы.
Бодлер назвал свой сборник "Fleurs du Mal" - «Цветы зла», а я назову твои рисунки "Fleurs du Peche"— «Цветы греха».
Когда передо мной лежит один из твоих рисунков, мне хочется выпить абсента, который меняет цвет, словно в солнечных лучах, и порабощает чувства, мне кажется, что я живу в императорском Риме, в Риме последних цезарей.