Однажды вечером я сидел в углу «Кафе-Рояль» на первом этаже, играл в шахматы, и пока мой соперник обдумывал ход, вышел размяться. Вернувшись, я обнаружил, что Оскар восседает в том же самом углу между двумя юношами. Даже при моей близорукости я понял, что выглядят они довольно обычно, на самом деле они были похожи на конюхов. Несмотря на их вульгарный внешний вид, один из них был миловиден мальчишеской свежестью, а другой, казалось, был полностью развращен. Оскар поприветствовал меня, как обычно, но, кажется, он был слегка смущен. Я вернулся на свое место, которое было почти напротив него, и сделал вид, что полностью поглощен игрой. К моему изумлению, Оскар начал говорить так, словно находится в избранном обществе: он рассказывал, подумать только, про Олимпийские игры: о том, как юноши боролись, скоблили свои тела куском пемзы, бросали диск, бежали наперегонки и завоевывали лавровый венок. Его страстное красноречие волшебным образом являло перед мысленным взором слушателей залитую солнцем палестру. Вдруг младший из парней спросил:
- Так чтот ты скзал - они были гоолые?
- Конечно, - ответил Оскар. - Они были обнажены, одеты лишь в солнечный свет и красоту.
- Батюшки-светы, - захихикал парень со своим непередаваемым акцентом кокни.
Я не мог этого вынести.
- Я в патовой ситуации, - сказал я своему сопернику, шахматисту-любителю Монтагю Гэтти. - Пойдемте пообедаем.
Я кивнул Оскару и направился к выходу. Гэтти спросил:
- Так это и есть знаменитый Оскар Уайльд?
- Да, - ответил я. - Это - Оскар, но я никогда прежде не встречал его в такой компании.
- Неужели? - тихо спросил Гэтти. - Он этим славился еще в Оксфорде. Я учился с ним в университете. Его репутация всегда была - «возвышенной», скажем так.
Мне хотелось забыть эту сцену, стереть ее из памяти, запомнить своего друга таким, каким я знал его в лучшие времена. Но этого парня-кокни забыть было невозможно - он сидел там розовощекий, напомаженный локон страсти падает на лоб, маленькие коварные глазки. Мне стало тревожно на душе. Я предпочел бы об этом не думать. Я вспомнил, что во время наших с Оскаром бесед не слышал от него ни одного грубого слова. Я говорил себе, что его ум, подобно Спенсерову, избегал всякой грубости и вульгарности, он был самым идеальным интеллектуальным спутником в мире. У него просто могло возникнуть желание поговорить с этими парнями, чтобы узнать, как на них подействуют его слова. Его тщеславие может быть достаточно алчным даже для того, чтобы жаждать аплодисментов таких людей, как они...Ну конечно, вот объяснение - тщеславие. Моя любовь к Оскару, терзаемая сомнениями, наконец нашла удовлетворительное объяснение. Я говорил, что это просто в Оскаре говорит художник, которому нужна модель.
Но почему не юноши его социального класса? Ответ нашелся сам собою: юноши его класса ничему не смогли бы его научить, его собственное детство предоставило ему всю необходимую информацию о юности в достатке. А если ему захотелось изобразить в одной из своих пьес уличного мальчишку, ему пришлось найти беспризорника и срисовать с натуры. Я пришел к выводу, что, вероятно, так оно и есть. Я был так доволен своим выводом, что поспешил рассказать о нем Гэтти, но тот и слушать не захотел.
- В Гэтти нет ничего от художника, - решил я, - так что он не в состоянии это понять. И я начал спорить, если Гэтти прав, тогда почему парней - двое? Мое объяснение загадки казалось мне единственно правдоподобным. И моя привязанность к Оскару не пострадала. Но помимо моей воли в памяти снова и снова всплывали эти напомаженные локоны, зловещий взгляд продажных глаз.
ГЛАВА XI—ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ
В душе людей трезвых и умеренных таятся опасения, страх, рожденный здравомыслием, это - не совесть, поскольку совесть - этична, но действует этот страх так же, как совесть, с помощью предостережений и запретов. История Поликрата и его перстня - символ инстинктивного предчувствия, что невероятная удача опасна и не может длиться долго.