- Ну а письмо? - спросил я.
- Письмо - безделица, - ответил Оскар. - Стихотворение в прозе. Я дам тебе его копию.
Вот текст письма:
«Милый мой мальчик,
Твой сонет просто великолепен, и это — чудо, что твои губы, красные, как лепестки розы, созданы не только для безумия музыки и песен, но и для безумных поцелуев. Твоя тончайшая золотистая душа летает между страстью и поэзией. Я знаю, что во времена древних греков ты был бы Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон. Почему ты столь одинок в Лондоне, и когда ты приедешь в Солсбери? Приезжай туда, чтобы ощутить своими руками прохладу серых «готических» сумерек, и приезжай сюда всякий раз, когда тебе понравится. В этом прекрасном месте недостаёт лишь тебя; но отправляйся сначала в Солсбери.
Всегда, вечно любящий,
Твой, Оскар»
Это письмо меня испугало: «золотистая душа» и «безумные поцелуи» были рассчитаны на то, чтобы взгляд за них зацепился, но в конце концов я подумал, что это просто - письмо художника, отчасти позерство, отчасти - страстное восхищение. Меня поразила другая мысль.
- Но как такое письмо вообще попало в руки шантажиста? - закричал я.
- Не знаю, - пожал плечами Оскар. - Лорд Альфред Дуглас очень беззаботен и непостижимо высокомерен. Тебе следует с ним познакомиться, Фрэнк, он - чудесный поэт.
- Но как он познакомился с таким типом, как Вуд? - допытывался я.
- Фрэнк, ну откуда мне знать, - ответил Оскар немного резко, и я решил не развивать эту тему, но у меня остались определенные сомнения, меня терзали подозрения.
Скандал разгорался час от часу всё сильнее, волна ненависти накатывала девятым валом.
Однажды я обедал в «Савое», и пока разговаривал с метрдотелем Чезари, который впоследствии стал управляющим «Отеля Елисейского дворца» в Париже, мне показалось, что я вижу Оскара, идущего с Дугласом. Будучи немного близоруким, я спросил:
- Это там не мистер Оскар Уайльд?
- Да, - ответил Чезари, - и лорд Альфред Дуглас. Мы бы предпочли, чтобы они сюда не приходили - нам это очень вредит.
- Что вы имеете в виду? - резко спросил я.
- Некоторым они не нравятся, - поспешно ответил проворный итальянец.
- Оскар Уайльд, - сказал я с нарочитой беззаботностью, - мой большой друг, - но тонкий итальянец уже был начеку.
- Я уверен, он - умный писатель, - улыбнулся Чезаре с вежливой предупредительностью.
Этот случай послужил мне предупреждением, еще более упрочил опасения и подозрения, которые зародились из-за письма Дугласа. Я знал, что Оскар слишком зациклен на себе, постоянно общается лишь с поклонниками и не понимает, как относится к нему народ. Он был последним, кто мог бы заметить, как вокруг него клубятся тучи острой ненависти, злобы и зависти. Я хотел его предупредить, но не представлял, как это сделать эффективно и не обидеть его: я решил быть начеку и ждать подходящего случая.
Вскоре я устроил обед в «Савое» и пригласил Оскара. Он был очарователен, оживлен и весел - это бодрило, словно вино. Но он больше, чем когда-либо, походил на римского императора: он растолстел, ел и пил слишком много, не то чтобы опьянел, но раскраснелся, и несмотря на веселое добродушие беседы, он произвел на меня слегка неприятное впечатление: он был большим и тучным. Он представил один-два моментальных снимка актеров и их непомерного тщеславия. Похоже, он очень сожалел, что актеров нужно учить читать и писать: им следует учить роли из уст поэта.
- Так же, как работа - проклятие пьющих классов этой страны, - рассмеялся Оскар, - образование - проклятие актерского сословия.
Оскар насмехался над фиглярами - в этом было какое-то брезгливое высокомерие. Обычно он был добродушен даже с теми, над кем смеялся, а открытого презрения не выказывал никогда. Правда заключалась в том, что его невероятно восприимчивый ум сочетался с излишней восприимчивостью характера: в отличие от большинства мужчин, обладающих выдающимся талантом, Оскар подражал людям, которые его окружали. В этом, как и в любви к куртуазности и нелюбви к грубым выражениям, он был странно женственным. Связь с Бердслеем, например, дополнила его юмористическую мягкость неким смелым вызовом, а его новый роман с лордом Альфредом Дугласом, совпавший с триумфом Оскара-драматурга, придал ему агрессивную самоуверенность. В нем была та самая «заносчивость по отношению к богам» (надменное высокомерие), которого боялись древние греки, гордыня, которая ведет к краху. Я сожалел об изменениях, которые произошли с Оскаром, и переживал, предчувствуя недоброе.
После обеда мы вышли на набережную, поскольку было уже полпервого. Кто-то из нашей компании предложил пройтись пару минут - хотя бы до Стрэнда, прежде чем ехать домой. Оскар начал возражать. Он ненавидел ходить пешком, утверждал, что ходьба - это вид каторжных работ для животного, которым является человек, но все-таки согласился, смеясь. Когда мы поднимались по лестнице на Стрэнд, Оскар вновь начал протестовать и процитировал знаменитые строки Данте: