Он был глух к призывам абстрактной справедливости настолько, насколько может быть глух англичанин.
- Вы даже не утверждаете, что Уайльд невиновен, - бросил мне в тот раз Уолтер.
- Я верю, что он невиновен, - честно заявил я, - но лучше освободить сотню виновных, чем лишить этого человека права на справедливый суд. А как суд может быть справедливым, если в прессе уже много недель подряд печатают жестокие диатрибы против него и его произведений?
Уолтер снова и снова прибегал к одному и тому же чисто английскому аргументу.
- Пока осуществляется реальное правосудие - сказал он, - это - единственное, о чем нам следует думать.
- Реальное правосудие никогда не будет осуществлено, - закричал я, - это - всего лишь ваш идеал. Ваша стрела никогда не взлетит столь высоко, как вы метите.
Но тут я запнулся.
Если бы Оскар Уайльд был генералом или так называемым строителем империи, "The Times" взбудоражила бы общественное мнение и привлекла бы всеобщее внимание к его добродетелям, объявив, что их следует принять во внимание и простить его преступления, но поскольку он был всего лишь писателем, кажется, никто ему не был ничем обязан и никого не волновала его судьба.
А мистер Уолтер еще отличался широтой взглядов по сравнению с большинством представителей своего класса. В это время у него как раз гостил один ирландский джентльмен, который слушал мои мольбы в защиту Уайльда с плохо скрываемым возмущением. Упорство Артура Уолтера заставляло меня искать новые аргументы, я указал на то, что преступление Уайльда имеет патологический, а не уголовный характер, и в нормальном конституционном государстве его бы за это не наказали.
- Вы признаете, - сказал я, - что мы наказываем преступление, чтобы предотвратить его распространение: вычеркните этот грех из свода законов, и ряды грешников не пополнит больше ни один человек - так зачем же их наказывать?
- Я бы этих грешников стегал кнутом до смерти, - завопил ирландец. - На них жалко тратить веревку.
- Прокаженных наказывали в Средние века, - продолжил я, - потому что верили, что проказа заразна, а этот недуг даже не заразен.
- Уж поверьте, я бы их уничтожил, - вопил ирландец.
Меня раздражало то, что этот дурацкий предрассудок вредит моему другу, так что я, наконец, сказал с улыбкой:
- Вы реагируете слишком остро, в отличие от меня. Меня не воспламеняет сексуальная ревность.
Тут мистеру Уолтеру пришлось вмешаться, чтобы восстановить мир между нами, но вред уже был нанесен: мое заступничество не возымело эффекта.
Удивительно, насколько глубоко укоренены и долговечны предубеждения против писателей в Англии. Никто не только не пытается оценить их по их истинной значимости, которую смогут оценить лишь потомки, но и постоянно третируют как отверженных, которые не имеют права даже на самую обычную справедливость. Судебный процесс против Оскара Уайльда для мыслителя - наглядный пример, который подтверждает силу этого предубеждения, но некоторые могут объяснить предубеждение против Уайльда отвращением, с которым к этому преступлению относятся в Англии.
Позвольте привести пример из сегодняшних газет - я пишу это в январе 1910-го года. Читаю в "Daily Mail", что в полицейском суде на Боу-Стрит мировой судья Лондона А. де Ратцен постановил уничтожить 272 экземпляра "Les Contes Drolatiques" Бальзака в английском переводе на том основании, что книга непристойна. "Les Contes Drolatiques" - прославленный шедевр, не столь откровенный, как «Король Лир», «Гамлет», «Том Джонс» или «Антоний и Клеопатра». Что подумали бы о французском или немецком мировом судье, который постановил бы сжечь хороший перевод «Гамлета» или «Короля Лира» на том основании, что книга непристойна? Такого судью сочли бы слабоумным. Такое постановление можно понять только лишь как единичный факт. Но в Англии такая ужасающая тупость является правилом. Сэр А. де Ратцен не удовлетворился тем, что постановил сжечь книги и оштрафовать книготорговца: он решил обосновать свой приговор и похвалить полицию: