Процесс начался в Олд-Бейли через три дня, 27-го апреля 1895-го года, под председательством судьи Чарльза. С. Ф. Джилл и Орас Айвори представляли Генеральную прокуратуру. Уайльда снова защищали сэр Эдвард Кларк, Чарльз Мэтьюз и Траверс Хамфрис, а Дж. П. Грэйн и Пол Тейлор были адвокатами другого обвиняемого. Процесс начался в субботу, судебные прения продолжались весь день. Я отмечу лишь основные черты процесса и способ отравления правосудия.
Сэр Эдвард Кларк указал на то, что выдвинуты обвинения в соответствии с Законом о внесении поправок в Уголовный кодекс и обвинения в преступном сговоре. Он заявил, что обвинения в сговоре следует снять. В соответствии с поправкой о предполагаемом сговоре ответчика нельзя вызвать в качестве свидетеля, если защита осуществляется в неблагоприятных условиях. В итоге судья решил, что неудобства существуют, но не удовлетворил ходатайство сэра Эдварда Кларка. Впоследствии в ходе процесса мистер Джилл сам отозвал обвинения в преступном сговоре, и в своем резюме судья в развернутой форме признал, что, знай он, какие будут представлены доказательства, он отклонил бы обвинения в преступном сговоре. Этим признанием судья, по-видимому, очистил свою совесть, как Понтий Пилат умыл руки. Но несправедливость уже свершилась. Это обвинение в преступном сговоре не просто беспокоило защиту - если бы его не выдвинули, как и следовало поступить, сэр Эдвард Кларк настаивал бы и смог бы настоять должным образом на том, чтобы этих мужчин судили отдельно, и Уайльда не дискредитировал бы Тэйлор, который был печально известен и уже побывал в руках полиции по аналогичному делу.
Это - не единственный пример несправедливости во время процесса. Министерство финансов вызвало для дачи показаний юношу по фамилии Аткинс, утверждая, что это - надежный свидетель, но сэр Эдвард Кларк доказал, что Аткинс самым наглым образом лжесвидетельствовал. Фактически все свидетели против Уайльда, которых вызвало Министерство финансов, были шантажистами и подлецами, были лишь два исключения - мальчик по фамилии Мэйвор и юноша по фамилии Шелли. Касательно Мэйвора судья признал, что нет доказательств того, что его можно вызвать на суд присяжных, но на выводы очень повлияли свидетельские показания Шелли. Шелли - молодой человек, страдавший чем-то вроде религиозной одержимости. Судья Чарльз отнесся к его показаниям с величайшим вниманием. Он призвал присяжных отметить, что, «хотя в письмах Шелли, которые были зачитаны, присутствуют признаки возбудимости, говорить о нем как о молодом человеке, который не понимает, что говорит - значит преувеличивать эффект от его писем». Затем судья спросил с величайшей торжественностью: «Зачем этому молодому человеку понадобилось бы придумывать небелицы, которые представили бы его на свидетельской трибуне в невыгодном свете?».
На следующем процессе под председательством судьи Уиллса судье пришлось отклонить свидетельства Шелли по существу, поскольку они были абсолютно недоказуемы. Если бы дело под председательством судьи Чарльза не объединили с обвинениями в преступном сговоре, несомненно, он тоже отклонил бы свидетельство Шелли, и тогда принял бы решение полностью в пользу Уайльда.
О необычайной злонамеренности обвинителей также говорит тот факт, что они апеллировали к так называемому «литературному аргументу». Уайльд писал для журнала «The Chameleon». В «Chameleon» опубликовали аморальный рассказ, к которому Уайльд не имел никакого отношения и который он отверг как оскорбительный. Но обвинение попыталось заставить его отвечать за аморальность текста, о котором он ничего не знал.
Уайльд назвал два стихотворения лорда Альфреда Дугласа «прекрасными». Обвинение заявило, что по существу эти стихи являют собой оправдание порочнейшей аморальности, но разве даже самое страстное и самое порочное стихотворение не может быть «прекрасным»? Не существует ничего более страстного, чем одно из стихотворений Сафо. Но этот фрагмент был избран и сохранен благодаря восхищению сотен поколений мужчин. Обвинители походили на людей, которые заявляют, что те, кто хвалит обнаженную натуру на картине, непременно - люди аморальные. Такое утверждение вызвало бы удивление в любой другой цивилизованной стране. Даже судья это понял. Он признал, что «было бы несправедливо осуждать поэта или драматурга за его произведения», затем продолжил: