- Фрэнк, это было бы прекрасно, но - невозможно, никак. Меня арестуют прежде, чем я покину Лондон, и снова опозорят перед публикой: меня будут освистывать и кричать оскорбления...Нет, невозможно, я не могу так рисковать.
- Чушь, - ответил я. - Я уверен, власти будут лишь рады, если ты уедешь. Думаю, вызов Кларка Джиллу был плохой идеей. Не следует ему будить спящих собак. Боевитый Джилл, конечно же, поднимет перчатку. Если Кларк окажется повержен, никакого повторного рассмотрения дела уже не будет. Но с этим сейчас ничего не поделать. Не думай, что сбежать трудно - я ведь не предлагаю ехать через Фолкстон или Дувр.
- Но Фрэнк, а как же люди, которые внесли за меня залог? Я не могу оставить их страдать, они потеряют свои тысячи фунтов.
- Я не допущу, чтобы они потеряли деньги, - ответил я. - От своей доли я готов сразу отказаться, а оставшуюся тысячу или около того ты сможешь заплатить очень быстро, написав несколько пьес. Американские газеты будут только рады заплатить тебе за интервью. История твоего побега будет стоить тысячу фунтов, да тебе за нее любую цену дадут.
Предоставь это всё мне, а пока прошу лишь - как можно чаще бывай на свежем воздухе. Выглядишь ты неважно - просто сам не свой.
- Фрэнк, этот дом меня угнетает. Вилли так кичится тем, что меня приютил. Думаю, намерения у него добрые, но всё это - ужасно.
Мои заметки об этом разговоре здесь обрываются, но разговор произвел на меня глубокое впечатление - меня поразила необычайная слабость или, скорее, необычайная мягкость натуры Оскара, которую подчеркивало и в то же время искупало его великодушие. Он не мог бросить в затруднении друзей, которые внесли за него залог, не мог подвести друзей даже ради своего спасения, и не стал бы прилагать усилия для того, чтобы освободиться. Я с удивлением говорил себе, что Оскар - словно женщина, и жалел его еще больше. Он, кажется, впал в ступор из-за внезапного поражения, из-за того, что вдруг узнал, насколько сильно люди могут ненавидеть. Прежде он не видел в людях волков, которых жестокий инстинкт заставляет съесть упавшего. Он не верил, что столь торжествующая дикость существует, это находилось вне поля его зрения, а сейчас это открытие его шокировало. Так что теперь он просто стоял и ждал, чтобы узнать, что будет дальше, ему ни на что не хватало смелости - он мог лишь страдать. Мое сердце разрывалось от жалости к нему, но в то же время - я испытывал некое раздражение. Зачем вот так сдаваться? Бойцовская натура никогда не поймет того, кто не может или не хочет драться.
Прежде чем сесть в экипаж и вернуться в дом его брата, я убедился, что Оскар не нуждается в деньгах. Он сказал, что денег ему хватает даже на оплату расходов на второй судебный процесс: это меня очень удивило, потому что Оскар очень беззаботно относился к деньгам, но впоследствии он мне рассказал, что очень благородная и культурная женщина, наша общая подруга, мисс С..., еврейка по национальности, но не религиозная, написала ему письмо, спросила, может ли она помочь ему деньгами, поскольку ее очень опечалило сообщение о его банкротстве, она испугалась, что Уайльд, должно быть, в нужде. Если это так, она умоляет его позволить ей стать его банкиром, чтобы обеспечивать его должным образом. Оскар написал ей в ответ, что он, действительно, крайне угнетен, нуждается в деньгах, чтобы помочь матери, которой он всегда помогал, и что, по его расчетам, расходы на второй судебный процесс составят от 500 до 1000 фунтов. После этого мисс С...прислала ему чек на 1000 фунтов, заверив, что для нее это - вовсе не жертва, а скромная попытка отплатить за удовольствие, которое она получала благодаря чудесным беседам Уайльда. Такие жесты - выше всяких похвал: именно благоухание благородной сладкой человеческой симпатии помогает как-то выжить в этой клетке с дикими животными.
Собираясь попрошаться, мы условились встретиться послезавтра на ужине у миссис Леверсон, куда нас обоих пригласили. Я думал, что к тому времени все мои приготовления будут завршены.
Оглядываясь назад, я ясно вижу, что привязался к Оскару Уайльду именно после этого признания. Я был его другом много лет, но связывал нас только интеллект, общность литературных вкусов и амбиций. А сейчас его доверие и искренность разрушили барьеры между нами, я осознал необычайную женственность и нежную слабость его натуры, и, вместо того, чтобы осуждать его, как я всегда осуждал такого рода сексуальные излишества, я лишь почувствовал к нему жалость, я жаждал ему помочь. С этого дня мы стали близкими друзьями: я начал его обожествлять. Отныне я знал, что его слова всегда будут великодушнее и благороднее, чем его поступки. Также я знал, что очарование его манер и живость в общении следует считать истинными добродетелями, и воистину - они были столь же реальны, как красота цветов. И какое-то шестое чувство подсказывало мне, что в случае, если будет задето его тщеславие, от него можно ожидать любой несправедливости. Но я заранее был уверен, что всегда его прощу, или, скорее, всегда приму все его поступки, буду любить его за очарование, нежность и интеллект - что бы он ни совершил, всё это будет вознаграждено его очаровательным обществом.