Как только Оскар вышел из тюрьмы, он уехал с друзьями во Францию, остановился в «Отель де ла Плаж» в Берневале, тихой деревушке под Дьеппом. Месье Андре Жид, навестивший Оскара там почти сразу же по его приезде, оставил честные воспоминания о нем в то время. Андре Жид пишет о том, как он был рад увидеть «Оскара Уайльда былых времен», не того сластолюбца, раздувающегося от гордыни и богатой жизни, а «нежного Уайльда», каким он был до 1891-го года. «Я словно перенесся не на два года назад, - пишет Андре Жид, - а на пять-шесть. Тот же мечтательный взгляд, та же веселая улыбка, тот же взгляд».
Оскар сказал месье Жиду, что тюрьма его полностью изменила, научила его состраданию. «Вам известно, - продолжил Оскар, - как я люблю «Мадам Бовари», но Флобер не допустил сострадание в свой роман, вот почему это произведение - мелкое и ограниченное. Именно благодаря состраданию произведение приобретает масштаб, открываются безграничные горизонты. Знаете ли, друг мой, именно сострадание удержало меня от самоубийства. Первые полгода в тюрьме я был ужасно несчастен, столь абсолютно несчастен, что мне хотелось убить себя, но от последнего шага меня удержало сострадание - я смотрел на других заключенных и видел, что они столь же несчастны, как и я, мне было их жаль. О боже, сколь прекрасно сострадание, а я прежде об этом не знал.
Оскар говорил тихо, без какого-либо волнения.
- Знали ли вы о том, как прекрасно сострадание? Что до меня, я благодарю Господа каждый вечер, да, на коленях благодарю Господа за то, что он преподал мне урок сострадания. Я отправился в тюрьму с каменным сердцем, думая лишь о своих удовольствиях, но теперь мое сердце абсолютно разбито - в мое сердце вошло сострадание. Я узнал, что сострадание - величайшая и самая прекрасная вещь в мире. Вот почему я не могу таить злобу против тех, кто заставил меня страдать, против тех, кто меня осудил: я не злюсь ни на кого, потому что без них я не узнал бы всё это. Альфред Дуглас пишет мне ужасные письма. Говорит, что он меня не понимает, не понимает, почему я никому не желаю зла, говорит, что все относятся ко мне ужасно. Нет, он меня не понимает. Он больше не способен меня понять. Но я продолжаю ему об этом писать в каждом письме: мы не можем идти одной дорогой. У него - своя дорога, она - прекрасна, у меня - своя. Его путь - путь Алкивиада, мой путь теперь - путь Святого Франциска Ассизского».
Сложно сказать, что из этого - правда, а что - воображение, декларация о создании нового идеала. Правда не столь проста, как пытается нас в том убедить новообращенный в христианство Оскар. Неопубликованные отрывки из "De Profundis", которые были зачитаны на процессе Дугласа против Рэнсома, доказывают, что Оскар Уайльд не считал возможным простить или забыть то, что воспринимал как плохое обращение с ним. В "De Profundis" есть прекрасные страницы, страницы смиреннейшего самоотречения и милосердия, несомненно, Оскар писал их в определенном настроении духа, он был искренен. Но у него бывало и другое настроение, настроение жизнелюбия - не столь приятное, но более устойчивое, в этом настроении он видел себя преданным, принесенным в жертву, покинутым, в своем крахе он тогда полностью винил своего друга, без раздумий называл его «Иудой», чей мелочный эгоизм, властное злонравие и невыполненные обещания о денежной помощи привели великого человека к катастрофе.
Эта неопубликованная часть "De Profundis", в сущности, от начала и до конца - одно длинное проклятие в адрес лорда Альфреда Дугласа, обвинительный акт, кажущийся беспристрастным, особенно - поначалу, но в действительности это - горькое и безжалостное обвинение, по нему видно, что Оскару Уайльду странным образом не хватало эмпатии даже по отношению к человеку, которого, по его словам, он любил. Те, кто знал Оскара Уайльда таким, каким он был на самом деле, прочтут этот перл красноречия достаточно внимательно, чтобы заметить, что Оскар снова и снова повторяет обвинения в мелочном эгоизме со столь ядовитой злобой, что сразу становится виден его собственный колоссальный эгоизм и ожесточение. Нам сказано: «Любовь долготерпит, милосердствует, не ревнует любовь, не кичится, не надмевается, Слово Жизни», - этой великодушной и всепрощающей любви не было у язычника Оскара Уайльда, так что даже в своей самой глубокой страсти он так и не смог обрести утешения, не смог ее утолить.