Насколько могу подсчитать, я прекращал нашу с тобой дружбу раз в квартал. Но всякий раз тебе удавалось с помощью молений, телеграмм, писем, посредничества друзей и тому подобного уговорить меня позволить тебе вернуться.
Но пена и безумие нашей жизни часто меня утомляли: мы всегда встречались только в грязи, это было очаровательно, ужасно очаровательно, но все твои разговоры неизменно вертелись вокруг одной темы, и в конце концов начали звучать для меня монотонно. Часто мне становилось скучно до смерти, я принимал это так же, как принимал твою страсть к мюзик-холлам, твою одержимость абсурдным расточительством в еде и питье, или другие, менее привлекательные твои свойства, как то, с чем, скажем так, нужно смириться, часть высокой цены, которую нужно заплатить за счастье знакомства с тобой.
Когда однажды вечером в понедельник ты пришел в мои апартамены в сопровождении двоих друзей, на следующее утро я буквально сбежал за границу, семье сообщил какую-то абсурдную причину своего отъезда, судье оставил выдуманный адрес, потому что боялся, что ты поедешь за мной следующим поездом...
Наша с тобой дружба всегда расстраивала мою жену: не только потому, что ты ей никогда не нравился, но и потому, что она видела, как я меняюсь из-за этой дружбы, и не в лучшую сторону.
Ты незамедлительно выехал в Париж, по пути слал мне страстные телеграммы, умолял позволить увидеться со мной еще раз, любой ценой. Я отказался. Ты приехал в Париж поздно ночью в субботу и нашел ожидавшее тебя в отеле короткое письмо, в котором я сообщал, что не встречусь с тобой. На следующее утро я получил на Тайт-Стрит телеграмму от тебя на десять или одиннадцать страниц. Ты заявлял вот что: несмотря на всё то зло, которое ты мне причинил, ты не можешь поверить, что я категорически отказываюсь тебя видеть. Ты напомнил, что ради встречи со мной хотя бы на час ты ехал шесть суток через всю Европу без единой остановки. Должен признать, это была очень трогательная мольба, и заканчивалась она плохо завуалированной угрозой суицида. Ты часто напоминал, сколь многие из твоих предков запятнали руки своей собственной кровью: твой дядя - наверняка, твой дед - возможно. И другие из рода безумцев, к которому ты принадлежишь. Жалость, моя былая привязанность к тебе, сочувствие к твоей матери, для которой твоя смерть при таких ужасных обстоятельствах стала бы ударом, который она не смогла бы пережить, ужасающая мысль о том, что столь юная жизнь, несмотря на все уродливые недостатки, дарящая обещание красоты, оборвется столь отвратительно, да и просто требования гуманности - всё это, если нужны оправдания, может служить оправданием того, что я согласился на один единственный, последний разговор с тобой. Когда я приехал в Париж, ты весь вечер плакал, слёзы бежали по твоим щекам, словно дождь, когда мы обедали у Вуазена, а потом ужинали у Пайара. Неподдельная радость, которую ты выказал, увидав меня, то, что ты при каждой возможности держал меня за руку, словно нежное раскаивающееся дитя, твое раскаяние, столь простое и искреннее в ту минуту - всё это заставило меня согласиться возобновить нашу дружбу. Через два дня мы вернулись в Лондон, твой отец увидел, что ты обедаешь со мной в «Кафе-Рояль», сел за мой столик, пил мое вино, и в тот же день написал тебе письмо, начав атаку на меня... Как ни странно, мне вновь навязали даже не шанс, а обязанность расстаться с тобой. Вряд ли нужно напоминать, что я имею в виду то, как ты обращался со мной в Брайтоне с 10-го по 13-е апреля 1894-го года. Три года - слишком долгий срок для того, чтобы ты вернулся. Но мы, живущие в тюрьме, можем измерять течение времени лишь уколами боли, вести дневник горьких мгновений. Нам больше не о чем думать. Мы существуем благодаря страданию, сколь тебе это ни покажется странным. Это - единственное, благодаря чему мы чувствуем, что существуем, и воспоминания о страданиях в прошлом необходимы нам, как гарантия, доказательство существования нашей личности. Между мной и воспоминаниями о радости лежит пропасть не менее глубокая, чем между мной и радостью в нынешней жизни. Если бы наша с тобой совместная жизнь действительно была такой, как думает мир - просто исполненной удовольствий, смеха и распутства, я не смог бы вспомнить из нее ни одного эпизода. Именно благодаря тому, что она была полна мгновений и дней трагических и горьких, зловещих предзнаменований, скучных или ужасающе монотонных сцен и бесчинства насилия, я вижу и слышу каждый отдельный эпизод во всех подробностях, когда практически ничего другого не вижу и не слышу. Здесь люди живут лишь благодаря боли, так что моя дружба с тобой, из-за того, каким образом меня заставляют ее вспоминать, видится мне прелюдией, созвучной меняющимся тональностям мучений, которые я каждый день должен понимать, даже более того - в них нуждаться, словно моя жизнь, что бы ни казалось мне и другим, всё это время была подлинной симфонией, которая двигалась ритмическими рывками к неизбежной кульминации - с этой неизбежностью Искусство трактует любую грандиозную тему... Я собрался обсудить то, как ты обращался со мной в течение трех дней три года назад, не так ли?