— Медицина, уходите через вентиляцию, замок сломан, — еле сдерживаясь, чтоб не сорваться в крик, я махнул рукой присутствующему палатному врачу.
— А что собственно…
— Уводи баб, доктор!!!
Наверху уже гудела сирена, маскировавшаяся под воздушную тревогу, и зажглись яркие лампы в коридоре. Теперь уже не оставалось сомнений, либо крестьянских чаяний в то, что «гром не грянет». И это воющее мигание как по голове обухом: баум — б-а-а-ум — пау-м. А я торчал, как хрен в кадке, и не мог даже пальцем шевельнуть. И только когда верзила-лошадиное лицо выдохнул, захлебываясь, «това-рищ командир, че делать?», ударила мысль, что я все-таки не хрен в кадке, а старший лейтенант, что оружие у меня и боезапас. Что стоящих рядом обучали держать скальпель, а не ружье, и что хоть прилипает от страха исподнее, пора тебе, уважаемый, катить свой камень.
— Назад! Все! Живо!!! — заорал я, добавляя суматохи, а человек с лошадиным лицом стал подсаживать испуганных медичек в широченные отверстия вентиляционных труб. Одну девчонку вытолкнули, а следующая за ней обожгла руки внезапно раскалившимся металлом. А затем пожарный вой сорвался нотой «до» и стали взрываться гильзы в колумбарии.
Верзилу сразу же долбануло. Он как-то странно шагнул вбок, упал на доктора и, будто почуяв смерть, из обугленных стен потянулись колючие руки «серого василька» — нередкого гостя в грунтах жальников*. В таких местах почти всегда есть деревья, чьи корни особым образом деформируются в опасного паразита. Я почему-то вспомнил худой черный вяз неподалеку от мертвецкой. А вдруг поселился в нем дух какого-нибудь отчаянного заложника**, крадется он древесными корнями и хочет отобрать души, чтоб выкупить за них свою?
— Всем отходить!
Краем глаза я увидел, как сестричка поддерживает лошадиного сержанта обожженными руками.
— Доктор, тэтэшик умеешь держать?
Парень в белом халате затряс очками.
— Тогда сторожи. — Я сунул ему свой терморазрядник. — Если что — просто дави на курок.
Очкарик неумело схватил оружие, а я, подхватив сержантский карабин, принялся рубать «василька» штык-ножом, недоумевая, почему ползучий гад так хорошо себя чувствует на бетоне.
— Х-хак! Н-на! Хха-а! — Резал я волокна, словно кубинский мачетерос, а «василек», активничающий (по книгам) лишь в естественной почве, струился, как малайский бамбук.
— Колючки!!! — завизжал доктор.
— Огонь!
* — древние кладбища, состоящие из грунтовых могил, обложенных поверху камнями в виде круга или прямоугольника.
** — мертвец, умерший насильственной смертью.
Хорошо в спецшколе учили: оценивай обстановку, подмечая все вокруг. Иногда казалось даже, что глаза у тебя, как у русака, где-то возле ушей. Не знаю, какое там зрение срабатывает — боковое, интуитивное или третий зрачок открывается, а только ухватил я этого лекаря угловым зрением. Стоял поганец, как и положено салаге, направив пистолет в командира.
Блеснул рядом красный огонек с дымком, рванулась из жерла пулька и медленно так зажужжала — даже струйки баллистического потока мелькнули перед носом. А потом опять завертелось кино в обычном темпе и что-то мясисто хлюпнуло в колючих кустах. Только чему там хлюпать мясисто? Могильный «василек» на дерезу больше походит, а не на сочную зелень. И еще я точно знаю, что глаз у него нет. А в этих косматых терниях пялился в нас злой красноватый ободок с мутным хрусталиком.
Хоть бы мигнул, сука, все легче было бы. А то зырит, стараясь копнуть внутри меня — аж кипит. Но видно, что доктор подбил его. Какой-то дряблый, с оттенком желтоватого сала, он даже зрачок не мог выставить, чтоб прямо в душу. Глаз не давил, сминая, а будто подстерегал, и космы могильника только усиливали ощущение головоногости их обитателя.
Так вот, значит, какой стал он — тот, что слепил себя из мертвого воздуха Пискаревки, а потом вынырнул в подвале тринадцатого дома; вислый и дряблый, как стариковский бицепс. И подделка эта его под «око силы» пахнет дешевым фокусом слабеющей потенции.
Только, чего он ко мне прицепился? Третья встреча уже, будто я медом мазан или звеню бубенчиками, как жертвенный козел. Эта его привязанность весьма обременительна. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. И сейчас бы уйти, раствориться где-нибудь среди лип госпитального парка, обтекаемых солнцем. Там есть еще ромашки и ветер, а земля в отрытых ямах не пахнет смертью.