Седой тонкий песок прорвался внезапно, обнажив сухие корни. Я хотел тронуть эти древесные кишки, однако постный ломоть грунта подался вниз и как-то разом осел. Вверху был свет и воздух.
— Ко мне! — Я прыгнул ближе к отверстию, кося в глубину коридора; глаз пропал.
— Сержант, оклемался? Тогда давай сестричек наверх.
Девчонки припустили к нам, зачем-то прикрыв головы руками, но их опередил очкастый доктор. Он в два прыжка оказался близ воронки. А я тоже вдруг не стал его держать. Не взял штык наперевес, не стал могучей стеной на пути труса. Даже не дернул скользящий по склону его ботинок, а как последняя тварь бросился вслед за очкариком.
Но бледным пятном ударило в мозг лицо сержанта; наверное, в спинной, там тоже, говорят, находится серое вещество. Морозящий наждак потянулся от висков к шее, и я застыл, все еще делая нетерпеливо подталкивающие пассы под открывшейся лестницей в небо.
Такие лица долго саднили память в Режицком СОПРе, где меня с другими окруженцами кололи на верность родине особотдельцы мехкорпуса Лелюшенко. И много позже не давали спать лица солдат Ивановых, кружащих по всему Шауляйскому тракту — без цели, без командиров, без о р г а н и з а ц и и. Сколько пропало таких ребят. Не из-за плохости, а просто потому, что рядом не было командира, комиссара или просто человека со «шпалой», который мог бы собрать их и повести в бой. И над всем этим, перекрывающий гул моторов и ржание тысяч лошадей, бьющий прямо в сердце вопль: «Братцы, командиры нас бросили!» И в самом деле, бросили ведь, не считая желторотых лейтенантиков при бессильном нагане.
Говорят, жить захочешь — на все пойдешь. А я не мог. Не мог бросить этого вот лошадиноголового, не мог оттолкнуть пичугу в белом, не мог лезть наверх сам.
— Сюда, быстрей! — я закричал сестричке; выход наверх исчезал.
Он все более осыпался под каблуками доктора, и было видно, что грунт сворачивается, падая вниз. Места, точнее — времени, оставалось только на одного.
Дыра с воздухом и небом вверху зияюще манила, напевая ветерком прелесть слабодушного решения, зудел гнилой нерв, шепча с надрывом: «б е г и, с п а с а й с я!» Однако страх — это такой товарищ, что победив его хоть раз, на следующем рандеву можно дать ему хорошего пенделя, если сытое и спелое бытие не размягчит за это время. А здесь и того проще: помочь слабым и выбраться самому.
Делов-то! Много проще, чем в сотый раз бежать в атаку на качающийся горизонт по выжженной траве около станции Чернь. И толкает тебя на подвиг дрожащая в испуге девчонка, а не политотделец Якущенко с рыскающими глазами и наганом, упертым в спину.
Поднял я сестричку за тонкие крылышки и глянул, примериваясь, куда ее подсадить, а ходу вверх уже нет. Вместо дыры — глинистый потолок в лохмотьях корней. А чуть дальше, в проеме коридора, что-то рвал на куски клубок волосатого могильника.
— Мама, — прошептала медсестра. Вера, кажется. Не к месту вспомнилось, что она работает в палате электросна.
— Сержант, уводи ее!
— Куда?!
— Куда-нибудь!!!
В дрожании колючих стеблей опять пульсировал зрачок мертвого глаза. Аккуратную ловушку он пристроил, ничего не скажешь. Если бы не очкастый жизнелюб, меня сейчас полосовали бы терновые когти. Объемная галлюцинация — вещь не больно уж хитрая, но в горячке вляпаться можно.
В голове смутно трепыхалась мысль, что битва будет один на один — судьба, видно, свела меня с этим гадом. А путей к отходу не просматривалось. Бетон лишь немного задержит ползучие руки «василька», но все равно кустарник движется помаленьку, безопася отмершими ветками свой путь.
— Лейтенант, сюда! — заорал издали конеподобный сержант. — Здесь выход есть!
Я отцепил ремень винтовки и кинул его сержанту:
— Свяжи все ремни, девчонку на плечи поставь, потом меня вытащите. А я тут пока…
То, что меня ждет очередная пакость, сомнений не было. И уверенности, что я смогу прижечь эту пакость тоже не было. Потому и ловил я в горсть утекающие секунды, чтоб их достало тем, за кого я в ответе. Квадратик бетона таял, будто сахар в чае, не в силах сдержать мертвые побеги.