И мы закружились в осеннем вальсе Шопена.
Кто сказал, что тонуть — беда? Неправда, нет ничего прекраснее погружения. В голову стреляют маленькие фейерверки, рассыпаясь хмельными иголочками, круговорот течения несет тебя в пропасть, и глаза напротив зажигают все, что еще не горит в твоей душе. Не жил тот, кто не падал в бездну этих глаз. Не жил. Так, коптил небо отпущенный срок, чтобы лечь в землю будущим перегноем. Только за этот единственный вальс отдал бы полжизни. А Астра затягивала все дальше и глубже в низвергающий Мальстрем[55] продолжения, где с принцессы спадает мантия из голубого льда, оголяя плечо.
Казалось, что невидимая вуаль скрывает ее взгляд, и как только откинет снегурочка этот волшебный полог — пропаду совсем. Бороться с ней — все равно, что тянуть себя за волосы подобно Мюнхаунзевскому чудаку. Но все-таки я вынырнул, затянутый с головой в бездну: правда, когда прекратилась музыка и не без помощи завуча.
— Это что еще?! — строгий голос Фомичева распахнул дверь на балкон. — Андрей Антонович, Далматова, что за пляски на открытом воздухе?!
— Не Далматова, извините, а княжна Мери, не так ли, сударь? — обернулась красавица в голубом бархате.
— Вне всякого сомнения. И маэстро попечитель в этом скоро убедится. Я подвел принцессу к Дмитрию Ивановичу, и она повела его в следующем танце.
«Попечитель» отбрыкивался, возмущенно тряс подбородками, но потом махнул рукой, весело рассмеявшись.
— Иди в покои, княжна. А вам, мессир, не мешало бы обеспечить даму хотя бы пиджаком — вон дрожит вся.
Отправив Астру в зал, Фомичев подхватил меня за локоть и, озабоченно потирая брюкву носа, тяжело двинул фразу:
— Хм-м… Ты, Андрей Антонович… Ты эт-самое. Грр-м… Смотрел я на ваши па-де-ба. Гм-к-к-к… Не крути девчонке голову.
— Да какую голову, Дмитрий Иванович! Я вообще без всякого…
Фомичевское лицо набрало внезапно оттенок подового хлеба, ради мягкости долго выдерживаемого на пару.
— Мы с тобой не два дружка, в парке болтающих. А работники учреждения, некоторым образом. И здесь на виду все. И каждый шаг отслеживается. Особенно твой.
— А я что, пасынок?
— Нет. Но сигналы на тебя имеются. И заметь — сигналы тревожные. Обвинений выдвигать не буду, но, по-моему, Далматова смотрит на тебя совсем не как на учителя.
— Дмитрий Иваныч…
— Все. Я сказал, ты запомнил. И прекратим на этом.
Завуч промокнулся белым платочком и, казалось, разом стер с лица набежавшую на минуту хмурое облачко.
— Тимкина не видел, нет? Только что я его в этом коридоре видел. Куда девался проклятый!
Еще один эпизод того давнего вечера запомнился. Принцесса, одетая уже в обычное платье, разыскала меня в темном углу.
— А вы Совету не встречали, Андрей Антонович? — голос вырывал из души звенящие струны. — Я тут занозу… А у нее пинцет. Длинный такой.
— А где ты занозу вогнала?
— В примерочной.
— Да нет, в каком месте? Давай вытащу.
И, видимо, желая добить меня совсем, она поставила ногу на приступочек, на две трети обнажив бедро.
— Вот здесь.
Черная щепка, миллиметра в два, забралась под кожу. Вытаскивать ее было сущей пыткой, я изнемог совершенно, и тогда принцесса нанесла решающий удар. Она наклонилась и, глядя вниз, шепнула с ангельской простотой:
— Сильно короткая, да? Надо зубами попробовать…
Будто Гоголевский черт на спину прыгнул. Клацнул я зубами и, как в прорубь ныряя, припал к ноге. Возюкаюсь, балдею, дурак. Уже и заносу ту давно съел, а все никак оторваться не могу — такое блаженство, словно на облаке катаешься. Отлип насилу. Предохранители горят, аж искры в пол, а снегурочка голову мою прижала опять и отвернулась.
— Ребята, спектакль давно окончен! — треснул ехидный смешок Полтавцевой шагах в десяти. — Чего вы здесь делаете?
— Занозу вытаскиваем! — по-пионерски крикнули мы.
— А-а…
Когда юные литературоведы схлынули, растекаясь по домам, я подал Ветке пальто и, влезая в рукава, она вдруг охнула, оглядываясь за спину.
— Ты че кряхтишь, Полтавцева?
— Да вот… Села как-то неудачно. Занозу вогнала. Ты помоги, а? Специалист, как-никак. — И прыснув, она потянула меня к двери.
Расплата за счастье наступила по хорошему прусскому принципу — через сутки после содеяного. Между уроками Фомичев вызвал меня и крепко запер директорские палаты.
— На, читай, — он бросил мне мягкий, густо исписанный чернилами лист. — Казанова!
В документе сообщалось, что «гражданин Саблин, позоря звание советского учителя, имеет половую связь с ученицей вверенного ему класса Далматовой А., о чем свидетельствуют имеющие место частые уединения двух обозначенных лиц, во-первых, непосредственно в стенах школы и, во-вторых, в местах общественного нахождения жителей нашего города, что особенно возмутительно, так как Далматова в момент обжиманий и поцелуев находилась в школьной униформе».
55