Ну, какого лешего надо было совать разрядник в гармошку батареи?! Думал, чтоб не потерялся, думал — неудобно с ним за пазухой. Хлебай теперь. Сейчас эта жертва аборта добавит удовольствий.
Блестящая рукоять почти рядом, в двух шагах, вот только сделать эти два шага я не мог. Во-первых, раздулась нога, а во-вторых — сильно потратился на отдых. Ничто не могло сейчас заполнить мягкую пустоту внутри. Казалось, воздух настолько тяжел, что пальцем не ворохнуть. А подлая близость оружия рассыпала бессильную злость. Проклиная неистребимую свою проклятую забывчивость, я цапнул-таки ветра в аршине от разрядника.
Батарея отопления наверняка делалась из меди. Голова зацепила самый ее край, но столь мощно, что раздавшийся вслед за боданием металла звон подкинул волосатого уродца в углу. Хог подпрыгнул, оторвавшись от грешной земли, а через секунду его обрубок корчился в солевом потоке, извергаемым засунутым с улицы шлангом. Василий, скачав остаток рассола мне на голову, заглянул в подвал и подмигнул, стряхивая капли со шланга.
— Ждете? Так мы закончили! Можете приступать к зачистке.
Глава 17
Астра. Июнь 1941-го
В середине июня сорок первого мне крупно повезло. Три месяца мы сидели на артполигоне без выходных, долбя танковые чучела, обложенные для эффекта соломой. Мало того, что без выходных — увольнительные не давали. А тут вдруг на тебе: командировка, да еще в Питер.
На станции набилось несколько вагонов счастливчиков-отпускников. Радости было через край, и я на совесть «приложился к первоисточнику» вместе с соседями — шумным капитаном-танкистом и молоденьким флотским лейтенантом. Третий сосед, бомбардир-авиатор имел, паразит, фляжку чистейшего спирта, уложившего всех нас наповал, и в город я уже не помню, как приехал. Помню только, что по вокзалу шли плотной массой, держа внутри колонны тех, кто мог привлечь внимание патруля.
Последний раз дома я был зимой и теперь спешил в родные пенаты. После омовения, дуя ленинградское пиво, я почему-то вспомнил, как перед самой отправкой на действительную, подловил чистенького и свеженького Тимкина и погнал гадюку зуавским бегом к мусорному ящику. А потом вогнал его наполовину в мусорку. Помнится, еще хотелось завершить сей акт подходящим каким-нибудь словом, но из ящика виднелась только нижняя часть педагога, и торжественная речь не состоялась — что ему, в жопу, что ли, кричать. Двинул сапогом, короче, и пообещал сломать руку, буде что с моей принцессой. Тимкин, видимо, осознал и проникся. Во всяком случае, Ветка писала, что никаких действий не предпринималось более, а под новый год его вообще перевели куда-то в «ремеслуху»[62] по оргнабору.
В опустевшей жилплощади радио захлебывалось чем-то спортивным и под медную фальшь труб я готовился предстать пред «светлые очи».
Уже заглядывало солнце в окно, напоминая, что пора идти. Уже запакована была и перевязана ленточкой коробка, еще весной приобретенная в последнем частном магазине Вильнюса. Уже томился в прихожей разноцветный букет, купленный по пути из бани, в магазине на Пестеля. Уже начищен был сапожный хром, и пуговицы на кителе пускали солнечных зайцев. А я все никак не мог решиться.
Та короткая встреча, полная красок и ярких надежд, выцвела — мне случилось в командировке быть одну ночь в Ленинграде, и половину этой ночи я просидел на скамейке в ее дворе. Сидел и курил, глядя на осколок месяца. Принцесса появилась неожиданно, села рядом и прижалась лицом к моей руке…
Теперь же снова развело душу сомнение: так ли я поступаю, и палитра бытия свернулась в одну серую точку на горизонте, колеблющуюся между двумя полюсами. Идти — не идти.
Круги по комнате сужались, пока не вывели меня к зеркалу с отрывным календарем на железной раме.
Календарь не поведал ничего, кроме того факта, что день сегодня — пятница, июня — двадцатого, года пролетарской революции — двадцать четвертого. А зеркало ухмыльнулось момент-снимком угрюмого мужика в военной форме, бледного и неуверенного. В подобных случаях надо сделать безоглядный рывок, а дальше все идет само собой.
Рывок — и я, молодой и красивый, иду с букетом по набережной.
Рывок — и я уже на Охте.
Еще рывок — и я около ее дома.
А потом, не останавливаясь, разбег на три этажа и моя рука тиснет на кнопку звонка под табличкой: «Далматову 2 раза».
Дверь открыла всклокоченная голова, распираемая безудержным весельем. Она прошлась по мне малопонимающим взором, а затем прыснула:
62