Александр Юм
Оскол
ОСКОЛ
Диверсанты, парашютисты и патруль комендатуры
Разбудил меня сильный грохот. Почти разбудил. Боец, ввалившийся в каптерку, сбил тумбу с графином и что-то кричал, вдавливая сапогами битое стекло в мой сон. "Товарищ... гибель... позиция... фашист..." - слова будто падали в глубокий колодец с ватными стенами и вязли, перемешиваясь в кучу.
Зеленый силуэт, маячивший в дверном проеме, был похож на Петю Рузайкина, но вопил почему-то эренбурговским* голосом. Я, моргая, не сразу разобрался в этих чудесах и, наконец, отбросил цепкие руки сна.
- А что, стучаться и докладывать уже не надо?
Конопатый ярославец сделал несколько неуверенных шагов вперед.
- Красноармеец Рузайкин прибыл с донесением!
- Ну?
Петя, переминаясь, хрустел осколками.
- Нашу группу срочно на выезд - Агафоновских бомбой накрыло!
- Так, а мы причем? У них же задания со спецдопуском.
Рузайкин зачем-то снял пилотку.
- Некого больше. Начальство за дверью сперва орало, что накрыло Агафонова, потом орало, что не знает, кого вместо него послать, а потом зашел я. За кипятком. Ну и...
- И что с тобой сделать после этого?
Заглохший Эренбург освободился из радиоплена и рявкнул из репродуктора на стене: "Убить проклятого гада!" Рузайкин вздрогнул и, надевая пилотку, прогнусавил:
- Мне тоже собираться, товарищ старший лейтенант?
- Конечно! Впереди всех пойдешь.
Я будил патрульных. Ребята отбивались, продирая глаза, а вечно неулыбчивый ефрейтор Лиходей даже бросил в меня сапог. Однако ж потихоньку наладилось и дальше как-то удачно пошло: запыхавшийся казах Бейсенов - уцелевший сержант из агафоновской команды - сообщил, что нужно всего три человека и то ненадолго.
Во дворе нас дожидался чахоточный грузовик-полуторка. Поеживаясь и зевая, мы с Лиходеем и Петей устроились в кузове. Бейсенов, усевшись на правах старшего рядом с водителем, скомандовал, и машина тронулась, оставляя позади стрельчатую арку. Часовой у ворот поправил винтовку, а выскочивший за шлагбаум комиссар Теплов что-то прокричал вдогонку, тыча пальцем в браслет часов. Я махнул ему рукой: "не беспокойтесь, мол, задерживаться не будем".
"ЗиС" был старый, вызванный к жизни по крайней нужде, и я боялся, что на крутом ухабе его рассыплет, как отслужившую телегу. Но ничего. Остроносый водила рулил аккуратно и довольно быстро мы добрались на Звенигородскую улицу. Стуча движком, первенец автоиндустрии проскочил расклеванный снарядами поворот и заглох у плавбассейна.
Бейсенов, перед тем как скрыться в проходном дворе, показал на карте место встречи. Мы сверили часы и привычным патрулем двинулись вперед - маршрут Агафонова я в общих чертах представлял.
Гладко и спокойно занялось утро. Не отвлекали подозрительные граждане, которым вздумалось бродить по ночному городу, не матюгались усталые шофера с несвежими документами, не попадались фронтовики-трехдневнотпущенники.
Даже не прятались в подворотнях работницы фабрики "III-го Интернационала" - им, беднягам, после ночной смены на заводе переждать комендантский час не позволял директор, а ночных пропусков, понятно, не имелось.
* Эренбург И. - советский писатель. Во время войны его радиовыступления завоевали популярность среди населения.
Солнце поднялось одним махом. Обычно светило настороженно выглядывало из-за туч, словно боясь напугаться чем-то страшным, и только спустя час-другой приступало к работе. А тут одним махом.
Город будто забыл ненадолго мраморный холод стен и выполз из сырого блокадного тумана. Безусловно, война никуда не исчезла и следы ее - россыпи осколочных шрамов на зданиях, бумажные кресты на окнах, крытые брезентом грузовики, всё идущие на юг - никуда, по сути, не делись. Но как-то отошли они на задний план, уступив место майскому ветру с запахом сирени. Воздух освободился от гари, копоти и того особенного зловония, что приходило с нечастыми минувшей зимой оттепелями.
Преобразившись и очистившись, Город стал другим, вовсе не похожим на прежнего себя, замерзающего и умирающего под свист февральской вьюги. Он зазеленел огородами, зазвенел редким детским смехом и, зацветая летними дамскими платьями, все более походил на выздоравливающего доходягу, который, глуповато улыбаясь, щурится на солнце.
Я уж было начал радоваться наступившей благодати, как вдруг из ворот сиганул шпиндель годов двенадцати, воровски оглядываясь за спину.
- Куда бежим?
Пацан, с разбегу налетевший на Лиходея, секунду лупатил глаза кверху, а затем отчаянно пискнул:
- Дяденька ефрейтор! Там у нас диверсант во дворе! Парашютист-вредитель. - И бросив рукав ефрейторской шинели, вцепился в бредущего на разговор участкового. - Ефрем Иваныч, идемте!
Милиционер Лунин поднес руку к фуражке.
- Здравия желаю.
- Привет милиции.
Участковый освободился от пионерского захвата, однако юный гражданин продолжал "бдеть":
- Ефрем Иваныч, он там, шпион этот, брешет всякое.
- Ладно, пошли.
Чем ближе мы подходили к ажурным кованым воротам, тем громче становилось эхо от голосов во дворе и от смутного шевеления зрело "несанкционированное скопление гражданских лиц". Причем скопление не было вызвано к жизни соответствующими учреждениями: слишком уж вольно обступили граждане оратора. И как-то подозрителен был сам оратор - хромоногий мужичонка лет пятидесяти.
- Товарищи! Граждане! Ленинградцы! Пробудитесь, - взывал хромой. - Девять месяцев мы в осаде. Бьемся, изнемогая за Родину в последних силах. Погибаем в холоде и голоде, в бесчеловечных налетах. А где э т и, - мужичонка картинно сотряс воздух руками, - партейцы?! Вы их не отыщете в хлебной очереди либо с брезентовыми рукавицами на пожарах. Они сидят там, в глубоких бункерах, звонят по телефонам, пьют какао, и уж будьте покойны - не макуху жрут. Вот что было в мусорке около райкома. Вот чем питается партийная знать!
Агитатор вытряхивал из рогожного чувала комканый ворох и на колотый асфальт сыпались предметы, настолько прочно исчезнувшие из обихода, что их существование давно уже относили к добрым легендам, чем к реалиям, имевшим место быть не так уж давно. Апельсиновые корки, рафинад, раздавленный бутерброд с усохшим повидлом. Звонкая бутылка светила пятью армянскими звездами, лоснился жиром сиговый хвост, а хромоногая сволочь продолжала трусить мешком, как рождественский дед.
- Вот они, вожди наши, вот наша опора и надежа!
Мужичок был желт и одновременно бледен, на съёженном пиджачке болталась медаль "За Отвагу", и был он так убедительно суров, что, не сталкиваясь с подобными типчиками, легко можно было купиться на его россказни. Как вон той, в синем берете. Этой бедолаге с иждивенческой пайкой сердце рвет блестящая обертка эскимо с улыбающимся чучмеком. И думает она: "жрут ведь, сволочи". А мужичонка всё травил:
- Из Москвы обкомовской секретарше пломбир везут. Любимый сорт! - Оратор стукнул себя в пиджачок. - Допустили врага к родным стенам и лозунгами прикрылися: "выстоим, победим!" Жданов* из черноморского курорта приехал, когда немцы уже Псков захватили. А теперь народным горбом хотят ордена себе нацепить. Они брешут вам, что хлеба нет! Хлеб есть, не верьте никому! Идите в магазины и на склады! Требуйте. Они бросают народу горбушку опилочного хлеба в день, а сами жрут, как белогвардейские помещики. В Смольном расстреляли повара за то, что подал остывший жульон. Развесили на каждом заборе агитацию, скрывая бумагой свое гнилое нутро. Но эти бумажки для нас, для простых людей. А себе они печатают вот что: "список блюд к обеду на индивидуальные персоны" Вот число, товарищи, - пятое декабря. Вспомните, сколько погибло в те дни от недостатков питания. Они же в это время насыщались парижскими винами. Глядите на список!