– Нет, дитя мое, не бойся! Никто тебя пальцем не тронет. Ни тебя, ни ребят. Когда вы предстанете перед народом, на вас не будет и царапинки. Но это случится еще не скоро. Хватит времени подумать о том, что бывает, когда дети решают поиграть в революцию. И кому приходится за это платить.
Он печально улыбнулся и встал. Уже у двери обернулся.
– Мне очень жаль, Вика, что так сложилось. Я мечтал о другом будущем для вас. Давал шансы одуматься. Теперь у тебя тоже есть шанс… Раскаяться.
Когда дверь закрылась, я упала на кровать, обессиленная этим разговором, как дракой. Немного успокоившись, постаралась подвести итог встрече. В сети попало много членов организации и, судя по намекам, кто-то из лидеров. Или даже все. Не так важно, сколько Совет знает о деятельности «Детей Виира». Даже если оставшиеся на свободе смогут затаиться и вновь объединятся, на это потребуется много времени и все старые планы будут уже бесполезны. Придется начинать сначала. Это в лучшем случае.
Ждать пощады бесполезно: больше всего Пастыри бояться потерять власть, и того, кто на нее посягнет, уничтожат. К тому же показательный суд припугнет потенциальных недовольных и отобьет желание бунтовать. Но такой спектакль нужно тщательно подготовить. Я читала о подобных процессах во времена Сталина. Прежде чем выпустить «актеров» на сцену, необходимо сломить их волю, добиться покорности. Иначе суд может стать трибуной для провокационных выступлений.
А что ждет нас? До суда придется томиться в неведении и бездействии. Полоцкому не нужно ни допрашивать нас, ни устраивать очных ставок. Время на «подумать и раскаяться». Если я в чем и раскаивалась, так в недостаточной активности. А еще больше – в том, что не закопала поглубже этот чертов камень в школьном саду.
Только тут я вспомнила о геласере. Его не отняли, как другие вещи. Хотя, скорее не заметили: подвеска была скрыта кофтой в ночь ареста. Но что удивляло больше – его не заметил Полоцкий. Не почувствовал. До сих пор для него это оставалось простым украшением, капризом сентиментальной девочки, тоскующей о доме. А ведь Олег Иванович сильнее всех связан с камнем. Стоп. Что-то царапнуло память. Пока мы разговаривали, на периферии внимания была мелочь, отвлекавшая мысли. Я закрыла глаза и постаралась восстановить сцену.
Вот он открывает дверь: фигура в тени. Входит, включает свет. Смотрит на меня несколько секунд. Берет стул, садится, распахнув полы плаща… Есть! Камень у него на груди! Раньше там было ожерелье с шестью геласерами из колец ребят, но теперь камень один и больше по размеру, словно осколки соединились. Это геласер, никаких сомнений. Выходит, отдельные кусочки его могут срастаться. Почему? Как это происходит? Если ими владеет один человек? Владеет достаточно долго. В любом случае, мне это совсем не нравилось. Полоцкий стал сильнее. Теперь с ним и подавно не может тягаться ни один Пастырь. Если только объединятся. Кто знает, какие интриги плетутся в Совете. Есть ли там единство?
Я почти не попробовала ужин и заснула, утомленная размышлениями. Пронзительный крик заставил меня подскочить на кровати. В камере было ослепительно темно. Крик повторился. Я вскочила и с трудом нашарила выключатель. Впрочем, я и так понимала, что, кроме меня, здесь никого нет. Вновь закричали, и теперь я определила, что звук доносится снизу. Это была женщина.
– Нет! Нет! Пожалуйста! Я не знаю!
Слова захлебнулись в вопле. Так кричать можно только от очень сильной боли. У меня скрутило живот: едва успела подскочить к раковине.
Крики перешли уже в визг, но вдруг резко прекратились. То ли несчастная потеряла сознание, то ли там, внизу, решили, что на первый раз мне достаточно. На четвереньках я обшарила весь пол и обнаружила в углу, под кроватью, отдушину. Вот почему так хорошо слышно. Я попыталась закрыть отверстие подушкой, но, во-первых, как оказалось, это слишком эфемерное препятствие для звука, во-вторых, и кровать, и стол были привинчены к полу, так что добраться до отдушины, чтобы законопатить ее надежнее, не представлялось возможным.
Я прислонилась к стене. Тело колотила дрожь. Вот что он имел в виду, когда говорил о тех, кому придется расплачиваться. Какой умный ход! Какой дьявольски умный и жестокий. До этих пор я не подозревала, насколько Пастыри уже не люди. Это не садизм или ненависть. А холодный расчет ученого, проводящего эксперимент. Чувствовал ли себя Менгеле богом в лаборатории Освенцима?
Это стало повторяться каждый день. Или ночь. Определенного времени не было, чтобы сделать сеансы еще мучительнее. Я жила со сжатой пружиной в груди, ожидая, когда воздух расколется очередным криком. Ни днем, ни ночью сон не мог быть надежным убежищем. Пытали и мужчин, и женщин. Я различала среди криков и неясные слова, но вскоре поняла: нередко, после того, как была выжата вся информация, процесс продолжался исключительно для меня.