Максим уже был на балконе, вместе со всеми. И как же они смотрели на меня!
– Убийцы! Грязные, подлые убийцы!
– Остановите ее! – прорычал Полоцкий.
Стоящий рядом солдат охраны поднял пистолет, но Дима рявкнул на него и взлетел.
– Твари! Трусливые твари! Ведь это вы взорвали дома, чтобы выследить нас!
– Замолчи!
– Нет! Пусть все знают, что Пастыри – убийцы и тираны!
Он сорвал бич, висевший на поясе, и, размахнувшись, хлестнул. Я успела податься назад, но металлический кончик бича свистнул по груди. Обжигающая боль! Удар распорол куртку и кожаные ремешки подвески, обнажив камень. И в тот же миг Дима полетел вниз. Внезапно, как будто сломались крылья. А по балкону Пастырей словно прошла ударная волна – не все смогли удержаться на ногах. Я была достаточно близко, чтобы увидеть, как геласер на груди Полоцкого разлетелся красными брызгами.
– Я снимаю с вас эту ношу, Бренин!
Бывают минуты, когда решение принимаешь очень быстро. Скорее, интуитивно, чем подумав. Не дожидаясь ответа, я как можно быстрее набрала высоту и полетела прочь от города. Что я могла сделать? Пытаться освободить ребят? Но Пастыри, конечно, быстро опомнились, и меня бы схватили. А эффектный взлет и слова вряд ли переубедили разгневанный народ. Оставалось спасаться самой. И это было сложнее, чем казалось. Я вырвалась. Но что делать дальше? Кто мне поможет в чужом мире?
Впрочем, все эти размышления казались лишь фоновым шумом. Грудь разрывалась от боли. Только что я потеряла двух самых близких людей. И одного из них убила, пусть даже и случайно. Слезы мешали видеть, я чувствовала, что слабею, и опустилась ниже. Подо мной плыли поля и леса – удачно выбранное направление. А погода начала портиться. Я летела навстречу тучам и, пожалуй, рада была бы встретить молнию. Смерть погасит боль. Но грозы не случилось. Хлынул дождь. Я быстро промокла и в бессилии опустилась на землю. Прямо на железнодорожные пути. Наклонив голову под струями дождя, машинально шагала по шпалам. Нужно было что-то сделать, хотя бы попытаться найти укрытие, но я продолжала отупело двигаться вперед, словно отмахиваясь от кого-то внутри головы: «Нет, отстань! Я ничего не хочу».
Протяжный гудок. Светлячок поезда показался на горизонте, быстро приближаясь. Я смотрела на растущее пятно света и медленно шла. Еще гудок – громче и пронзительнее. Я остановилась. Уже видны очертания поезда, его крутолобая голова. Отчаянный свист. Я машинально сжала в ладони подвеску и закрыла глаза.
Тишина. Только легкий шум дождя. Открыв глаза, я огляделась. Вокруг, до горизонта, простиралась равнина. Туман мелкого дождя снижал резкость, погружая день в сумерки. Я побрела в густой траве, поднимаясь на небольшой холм, и, оказавшись на вершине, поняла, почему попала сюда. Развороченное поле бывшего лабиринта. Теперь только оставшаяся нетронутой круглая площадка напоминал о былом.
Успела ли я о чем-то попросить геласер, или он действовал самостоятельно? В любом случае, мне было приятно вновь оказаться здесь. Хоть и негде укрыться. Спустившись с холма, я пошла к площадке. Удивительно: как быстро покрыла трава рытвины и следы техники. Была она невысока, но густа и такого ярко-бирюзового цвета, что казалась ненатуральной. Тут и там блестели лужи. Дождь стих, но становилось все темнее. Вряд ли геласер предоставит мне хотя бы сухой шалаш с той же легкость, как перенес сюда. Но выбирать не приходилось. Отправиться куда-то еще таким же манером я не рисковала. Круглая площадка была очередной целью, и, когда я ее достигла, делать больше было нечего. Знакомые плиты. На одной – небольшая выбоина. Дима рассердился на рабочих, увидев ее. В горле сжалось. Я заплакала и легла на плиту. Она вздрогнула, поехала в сторону, и я внезапно провалилась в темноту.
30
Читая в классических романах о горячке, вызванной переживаниями и укладывавшей героев в постель на пару месяцев, я считала это преувеличением. Теперь привелось познать такой недуг на своей шкуре. Конечно, не стоит забывать о банальной простуде, но решающую роль сыграли потрясение и боль.
Если напрячь память, я могу вспомнить обрывки хаотичных видений, в мире которых жила в то время. Они не были связаны с образами погибших, да и вообще с реальностью. Но в каком-то смысле мне было там хорошо. Я понимала, что могу остаться в этом мире навсегда, стоит только захотеть. Возвращение же означало встречу с болью. Лишь ощущение невыполненной задачи не давало выпустить из рук тонкую нить, связывающую с жизнью. И я решила вернуться.