— Претерпевший до конца спасется, — шептал Азариил, не сводя глаз с Андрея — Варю ему видно не было. В отличие от молитв, эта мысль крепко засела в голове, и он цеплялся за нее, чтобы не потерять разум. Ведь какой бы вздор ни нес Мастема, Азариил понимал: невмешательство небесных сил есть расплата за самоуправство. Пренебрегшие промыслом и возвеличившие собственную волю отдаются на попечение самих себя — за что борются, от того подчас и погибают. И винить некого, и незачем строить лживые теории об «ошибках» и «слабом звене», опровергающие божественную непогрешимость.
Азариил не желал Андрею быстрой и легкой смерти. В груди, безусловно, теснились уже знакомые, усвоенные и выстраданные за время воплощения эмоции: милосердие, привязанность, стыд. Они прожигали насквозь: все бы отдал, лишь бы помочь. Но разум — и те осколки ангельской благодати, которые не успели перегореть, которые ещё не посмели отнять — кричали: «Терпи!» И надеялись, вопреки всему надеялись на милость и человеколюбие Отца. Всему на земле свое время: падать и вставать, жить и умирать. Время разбрасывать камни и время собирать камни… И претерпевший до конца — спасется. С креста не сходят, с него снимают.
Мастема оставил ритуал изъятия души на попечение Асмодея, и тот с яростным усердием взялся за дело. Его голос развернулся в полную мощь и загрохотал под куполами, возмущая пространство, отзываясь в земных недрах гулкими ударами и утробными стонами. Горячий колдовской ветер — отравленное гарью, серой и страданием дыхание преисподней — разметал заносы на полу, швыряя в лицо пылью и брызгами талого снега. На зубах заскрипел песок. Огоньки свечей неистово заколыхались, словно обезумев от страха, но не погасли — нечисть заботилась о точности ритуала, соблюдая предписания в мелочах. По стенам поползли жуткие, уродливые тени.
Адский яд отравлял. Азариил чувствовал, как заклинание иглами впивалось в тело Андрея, выскабливало из него душу, снимало с нее плоть тонкими полосками. Волны агонии распространялись от несчастного, но загораживаться Азариил не стремился. Бесы ликовали, наслаждаясь тончайшими оттенками человеческих страданий, а он терпел, принимая в себя брызги и накаты боли, будто сопричастностью к ней можно было искупить вину.
Наконец заклинание иссякло, и обрушилась тишина. Андрей обвис на веревках, уже не живой, но и не мертвый. Варя закричала. Ее заставили замолчать, и вопль переродился в кровавый кашель.
Приподняв голову, сморгнув мутную пелену слез, Азариил взглянул на недоступное человеческим глазам. Вот Асмодей — пылающее шестикрылое чудовище — повел рукой, извлекая душу из жертвы. Вот Мастема, шевеля костлявыми пальцами, склонился над алтарем, готовясь принять последний Осколок. Вот шесть сосудов, расставленных вокруг младенца, медленно разгорелись багровым пламенем, и церковь наполнилась глухими мученическими стонами, и отчаянными воплями заточенных душ, скребущих изнутри стены своих темниц. Еще секунда — и семь Осколков сольются, и заклинание спаяет их намертво, переплавит в единую сущность. И тогда Аваддон погрузится в жертвенную младенческую плоть — и возродится.
И никто не придет.
Никто не поможет.
Никто не предотвратит неизбежное.
Милосерднее к самому себе было бы зажмуриться, однако Азариил продолжал смотреть. Трудно сказать, надежда ли заставляла его или перенятое у людей упрямство.
Внезапно по груди Андрея поползла тонкая, извилистая трещинка. Мгновение — и из нее хлынул свет. Бесы истошно завизжали и кинулись врассыпную, закрывая глаза руками. Мертвенно бледный Нуриил отпрянул. Только Мастема не шелохнулся и не дрогнул, наблюдая за тем, как прямо перед ним над краем алтаря из невесомых ослепительных нитей сплетается душа. Кристально чистая. Не замутненная грехами.
Прощенная.
Азариил смотрел на нее в немом ошеломлении. Душа горела, освобожденная от страданий и бремени земного бытия, и ее божественное сияние разливалось вокруг, опаляя бесов, вынуждая их трусливо пятиться в поисках темных углов.
— Это невозможно! — в ярости прорычал Мастема. — Ты проклят навеки. Ты не можешь очиститься. Заберите у него Осколок!
Из всех лишь Асмодей отважился броситься к Андрею — и с воем отскочил обратно, когда между ними вдруг вырос Ангел-Хранитель.
— Отойди, паскудство, — коротко велел тот. — В нем нет ничего для тебя.
— Осколок мой! — зашипел Мастема. Человеческая личина ссыпалась с него истлевшими хлопьями, и взорам открылась ужасающая изнанка. Тощей, мерзкой тварью, распространяющей тошнотворное зловоние, он метнулся к Хранителю и сшиб того с ног. Полосатым клубком они покатились по полу, брызгая светом и тьмой.