О чем мы говорили? Главным образом обсуждали ситуацию в гетто, наши повседневные проблемы, безнадежность положения и возможные пути выхода из него, которые мы тут же отвергали, как несбыточные. Но фронт приближался, и все обычно сходились на том, что «им уже не удастся много сделать. Скоро здесь будут советские войска». И мы переходили к обсуждению книг, пели песни и предавались мечтам о любви. Даже немцы не могли лишить наши юные сердца этой радости.
Только один человек всегда оставался серьезным и большей частью молчал, стоя немного в стороне. Он редко принимал участие в разговорах, держался особняком. Его звали Михаил. У него были большие печальные глаза. Он сильно отличался от всех остальных. После возвращения мужчин я встречала его несколько раз. Он был гораздо старше меня и не интересовался молодыми девушками, которые смотрели на него с обожанием. В то время мы оба не предполагали, что когда-нибудь он станет моим мужем.
Михаил был одним из тех немногих, которые не боялись видеть все в истинном свете. Он знал, что слухи верны, и не собирался сидеть сложа руки. Он не хотел ждать, пока нас повезут «на работу в поле», даже если это будет в глубине Венгрии. Он хотел бежать в горы и ждать там прихода советских войск. Он хорошо знал леса и был уверен, что сумеет спрятаться от полиции. Михаил собирался взять с собой еду и, даже если советские войска в ста километрах от нас, предпочитал рисковать, чем быть увезенным неизвестно куда.
Все это я узнала позднее от его матери, которая со слезами на глазах рассказывала о решении своего сына. Моя мама тщетно пыталась ее утешить. Отец Михаила умер незадолго до того, как нас выселили в гетто, и теперь его мать оставалась совсем одна. Она рыдала, и вместе с ней рыдала моя мать. Рыдающие женщины были обычным явлением. Это по крайней мере давало им некоторое облегчение. Мы, молодые, с презрением смотрели на их слабости. Мы чувствовали себя сильными. Эту силу придавала нам дружба и наивность. Мы ободряли друг друга и пытались ободрять родителей. Несмотря на все это, у меня стоял ком в горле в предчувствии чего-то ужасного. Умом я могла понять, что «все будет хорошо, так как скоро придут советские войска», но сердце не верило этому.
Наконец четырнадцатого мая пришел приказ: завтра будут вывозить всех из гетто, начнут с нашей улицы. Куда? В глубь Венгрии на сельскохозяйственные работы. Мы смотрели друг на друга. Все были напуганы. Начали распространяться слухи о лагерях, о зверствах. Но мне стало легче. Мы целый месяц жили в неизвестности. Просыпаясь по утрам, мы с тревогой думали, что ждет нас в этот день, ночь не приносила забвения. Теперь, наконец, мы знали, что нам предстоит. Я почувствовала облегчение, почти радость. Самое тяжелое — это неизвестность.
Я обняла маму и сказала:
— Не беспокойся, я чувствую, что все будет хорошо.
— Ты так думаешь? — спросила мама, и в ее печальных глазах появилась искра надежды.
— Я уверена в этом. Им надоело, что мы здесь все время ничего не делаем, не приносим им никакой пользы. Весна, все мужчины на фронте, и им нужна помощь на полях. Нам дадут еду, и, может быть, немного денег.
— Будем надеяться, что ты права, — сказала мама и ушла к соседям обсудить положение.
Естественно, никто не хотел думать иначе. Мама рассказала соседям о моих предположениях. Большинство со мной соглашались, лишь немногие сомневались:
— Нас никуда не увезут. Советская армия всего в десяти километрах отсюда, она будет здесь до рассвета, — сказала госпожа Вейс, которая всегда была хорошо осведомлена.
— Тогда мы сможем вернуться домой, — сказала госпожа Грюн и поспешила сообщить эту новость своей семье.
— А почему вы так уверены? — с сомнением спросила третья собеседница.
— Даже если нас увезут раньше, чем придет советская армия, — это тоже не так страшно. Почему всегда надо думать о худшем? Хеди права, им нужна рабочая сила. Они отвезут нас на поля.
— А что, если они хотят нас прикончить? — спросил Мойше, который всегда видел все в мрачном свете.
— Не будь таким пессимистом, — ответила Эли. — Мы живем не в каменном веке, а в цивилизованном мире. Почему они должны нас прикончить? Ведь мы никого не обидели.