Асанте Смит подозрительно покосился на Баако и, увидев проходящего по двору рабочего, крикнул:
— Эй, как тебя! Убери это безобразие!
Слушаюсь, сэр.
Асанте Смит поднялся в свой кабинет, а Баако вдруг необычайно отчетливо вспомнил ухмылку, с которой во время одного из предыдущих совещаний тот поглядел на него, когда он сказал, что хочет познакомиться поближе с образным мышлением и верованиями простых людей для обогащения своей творческой палитры.
Да, в общем-то директор был не таким уж дураком. Баако почувствовал, что по его телу разливается странная легкость. И одновременно ощутил непреодолимое желание выйти за ворота студии, свернуть на площади влево, потом, после Военного госпиталя, вправо, чтобы выбраться на Казарменную улицу, а заодно сбить прогулкой назойливо катящиеся в одном направлении горестные мысли. Дойдя до коттеджа Хуаны, он прилег на веранде, зажмурился, потому что косые лучи вечернего солнца били прямо в глаза, и стал ждать.
— Qué pasó?[8]
— Да ничего особенного. — Он вошел за ней в комнату, и она сделала коктейль ему и себе.
Он отхлебнул из своего бокала и спросил:
— Ты не разрешишь мне напечатать кое-что на твоей машинке?
— Боже мой, — сказала она, — что за официальность?
Она принесла машинку и стопку бумаги, но, испортив несколько листов, он встал из-за стола и проворчал:
— Ну и дерьмовое же у испанцев расположение букв!
— Что поделаешь, не всем ведь удалось попасть под владычество англосаксов. Давай уж я тебе напечатаю — если только это не десятитомная история Великого Имперского Наследия.
— Нет, тут немного, — сказал он.
— Ладно. — Она села за машинку и сменила лист. — Давай.
— Аккра, Канеши, — начал он, — улица Асафо, семь дробь три. Напечатала? Уважаемый господин Начальник отдела кадров, запятая. С новой строки: Я увольняюсь.
— Послушай, Баако, — сказала Хуана со смехом, — они там решат, что ты спятил.
— Пусть решат. С красной строки: Считайте, что предупреждение за месяц я сделал сегодня. С новой строки: Всегда ваш. С новой строки: Баако Онипа. Число.
— Господи, Баако, — воскликнула Хуана, — что все-таки случилось?
Языки пламени слизнули последнюю страницу и увяли, оставив на углях хрупкие, невесомые лепестки, серые там, где огонь окончательно потух, и багровые в тех местах, которые касались раскаленных углей.
— Почему вдруг стало так тихо? — спросила Наана.
— Мне больше нечего жечь, — ответил он.
— Ты так и не объяснил мне толком, что это такое.
— Я хотел, чтобы люди увидели мои мысленные видения.
— Того же обычно хотят и прорицатели.
Он невесело засмеялся и встал.
— Не уходи, — попросила Наана. — Посиди со мной… Тебе ведь тяжело, правда? Я никак не могу понять, почему ты скрываешь от меня свои дела.
Он снова сел, и старуха успокоилась.
— Может, ты расскажешь мне? Не обязательно сейчас, я подожду.
— Непременно расскажу, Наана. Только не сегодня.
Глава девятая
Безумие
Он ощущал, что взгляд склонившегося над ним человека вливает в него какое-то упорное, устойчивое чувство. Но его собственные глаза — открытые или закрытые, это было не важно, — тупо ломило, так же как голову, как все тело, он ни на чем не мог остановить помимо его воли блуждающие зрачки, и ему было непонятно, какие чувства таятся в устремленном на него взгляде — беспокойство, страх, любовь, неприязнь или ненависть. Он снова зажмурился, чтобы спастись от назойливого взгляда. Ему было бы трудно переносить сейчас чей угодно взгляд, а этот, материнский, да еще как бы многократно усиленный яркой лампочкой на потолке, которую он мечтал потушить, действовал на него особенно угнетающе. Его усталое, измученное лихорадкой тело требовало покоя, больше всего на свете он хотел уснуть, хотя слабость, три дня назад приковавшая его к постели, тоже казалась ему невыносимой. Он перевернулся на живот, но и это движение было для него чересчур трудным, и липкая испарина покрыла все его тело.
Мать осторожно вытирала краем кенте бисеринки пота, выступающие у него на шее, на плечах. Однако ее легкие прикосновения причиняли ему нестерпимую боль, словно у него не было кожи. Уже чувствуя новую волну лихорадочного озноба, он с трудом подавлял желание сказать ей, чтобы она оставила его в покое.
— Ты очень болен, сынок, — сказал она, как будто только что это поняла.
— Конечно, болен. И от разговоров не поправлюсь.
— Тебе нужна помощь.
— Мне нужен просто отдых. Я отдохну и встану.