ХЬЮМАН: Доктор Шерман подтвердил мой диагноз. Прошу вас сейчас очень внимательно меня выслушать, хорошо?
ГЕЛЬБУРГ: (испуганно). Ну, конечно, поэтому то я и здесь…
ХЬЮМАН: Мы не нашли никаких органических причин ее неспособности передвигаться.
ГЕЛЬБУРГ: Никаких органических причин…
ХЬЮМАН: Мы почти убеждены, что речь идет о психических изменениях.
ГЕЛЬБУРГ: Но она парализована, у нее утрачена чувствительность в ногах.
ХЬЮМАН: Да, мы называет это истерическим параличом. Истерический не означает, что она бьется и вопит.
ГЕЛЬБУРГ: Да, знаю, это значит, что… э-э… (Замолкает.)
ХЬЮМАН: (на мгновение рассердившись). Я вам объясню, что это значит. Это происходит от греческого слова, обозначающего матку, поскольку истерия считается симптомом страха у женщин. Это, конечно, не так, но таково происхождение названия. Получается, что люди, которых преследует страх, или на которых довлеет шок, воображают себе, что они оглохнут или ослепнут… и затем на самом деле не могут слышать или видеть. Во время войны это иногда называли бомбовой контузией.
ГЕЛЬБУРГ: Но… Вы же не думаете, что она… сошла с ума.
ХЬЮМАН: Филипп, мы должны сейчас говорить… Если действительно надо помочь вам, я вынужден буду задать несколько очень личных вопросов. Может, они окажутся для вас слишком интимными. Но я знаю слишком мало о семье Сильвии, а мне надо знать больше.
ГЕЛЬБУРГ: Она говорила, вы лечили еще ее отца…
ХЬЮМАН: Не так уж долго: несколько посещений незадолго до его смерти. Очень приятная семья. Это ужасно, что с ней произошло. Понимаете, что я имею в виду?
ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?
ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?
ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?
ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.
ГЕЛЬБУРГ: Ничего не могу сказать по этому поводу.
ХЬЮМАН: Ну, не важно.
ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.
ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.
ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?
ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?
ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.
ХЬЮМАН: Да, конечно.
ГЕЛЬБУРГ: Ну, такой уж я — я не получаю денег за то, чтобы со мной было легко говорить.
ХЬЮМАН: Вы занимаетесь недвижимостью?
ГЕЛЬБУРГ: Руковожу ипотечным отделом в «Бруклин Гаранти».
ХЬЮМАН: Да, точно, она мне рассказывала.
ГЕЛЬБУРГ: Мы крупнейшие кредиторы восточнее Миссисипи.
ХЬЮМАН: Правда? (Старается не сдаваться.) Сейчас я объясню, что собираюсь делать: я намерен по возможности оградить вашу жену ото всей этой психиатрической белиберды. В принципе, я ничего не имею против них, но думаю, иногда дело идет быстрее с некоей долей здорового человеческого разума и просто с сочувствием. Можем мы поговорить напрямую? Tuches offen tisch. Вы ведь понимаете идиш?
ГЕЛЬБУРГ: Да, это значит — спустить штаны.
ХЬЮМАН: Точно. Словом, давайте-ка забудем про безумие и посмотрим на вещи трезво. Это крепкая, здоровая женщина, у которой есть все. И вдруг она не может больше стоять на своих двоих. Почему?
Молчит. Гельбург ерзает.
Не хочу ставить вас в неудобное положение…
ГЕЛЬБУРГ: (рассерженно улыбается). Вы не ставите меня в неудобное положение — что вам надо знать?
ХЬЮМАН: (собирается и выкладывает). В подобных случаях здесь часто присутствует сексуальный компонент. Я полагаю, у вас есть отношения?
ГЕЛЬБУРГ: Отношения? Да, у нас есть отношения.
ХЬЮМАН: (мягко улыбается). Часто?
ГЕЛЬБУРГ: Какое это имеет значение?..
ХЬЮМАН: Сексуальность может иметь значение. Но вы не обязаны отвечать.
ГЕЛЬБУРГ: Да ладно… Ну, по-разному, наверное, два-три раза в неделю.
ХЬЮМАН: (обескуражен). Отлично. Как вы думаете, ее это устраивает?