И если лучшие врачи страны не могли дать мне никаких гарантий, значит, я была в полной заднице. Вместо того чтобы принять это с силой и изяществом, я ходила с плохим настроением и заменила воду на виски.
Помогло то, что Кэти не было рядом, когда я опустилась на самое дно, так как она точно не допустила бы этого. Клиническую депрессию никто не мог контролировать, но она достаточно боялась Кэти, чтобы высунуть голову в ее присутствии. Когда же подруги не было рядом, депрессия чувствовала себя желанной и счастливой. Я, безусловно, не пыталась ее в этом разубеждать.
Я заперла свой ноутбук в кабинете, чтобы он не мог смотреть на меня и обвинять в слабости и жалкости. Это могли делать неодушевленные предметы, если в них хранилась наполовину законченная книга, которая могла быть, а могла и не быть лучшим произведением автора, написавшего ее. Ну, в равной степени лучшим и худшим.
Но, видимо, моя депрессия забыла о другой женщине, которая тоже была довольно пугающей, когда хотела быть таковой. И дело было не только в помаде.
Марго не стала стучать. Она не проявила ко мне никакой жалости, когда осмотрела беспорядок в доме, разбросанные бутылки и скорее всего ужасный запах. С тех пор как Кэти уехала, я не открывала окна, не принимала душ и не мыла посуду. Я только пыталась очистить свои внутренности спиртом, но это не помогло.
Марго не стала и здороваться. Она просто осматривала темную комнату, щурилась и цокала языком.
Я тоже молчала. У меня просто не было сил. Просто вдохнуть и выдохнуть уже было напряжением. Хотя поднести руку ко рту, чтобы сделать очередной глоток, было не так сложно.
Марго прошла через комнату, лавируя между бутылками, и распахнула шторы. Резко, ярко и ужасающе. Я отшатнулась от нее, как от Дракулы.
— Это действительно необходимо? — спросила я, мой голос был скрипучим.
Она подняла бровь.
— Думаю, да. — Она огляделась вокруг. — Предполагаю, что ты не дописываешь книгу.
Хотя это причинило больше боли, чем следовало бы, учитывая количество выпивки в моем организме, я подняла загипсованную руку в качестве ответа.
— Ну, если бы мы жили в эпоху, когда писателю требовались пишущие машинки или, на худой конец, печатные станки, этот аргумент мог бы сработать. Но сейчас существуют всевозможные технологии. Большинство из них я не одобряю, поскольку они делают массы тупыми и неспособными функционировать в социальных условиях, но тебе они помогут закончить книгу. И, возможно, помогут твоей печени.
Я нахмурилась. В основном потому, что она была права.
— Художник, который не творит — угроза обществу, — сказала Марго, не обращая внимания на мою улыбку. — Ты сейчас представляешь угрозу. Прежде всего, для себя, что происходит, даже если ты творишь. Но мне кажется, что это просто побочный эффект того, что ты существуешь. Но сейчас эта угроза движется, выплескивается наружу и распространяется как вирус. Ты оскорбляешь ни в чем не повинных владельцев книжных магазинов, у которых нет ничего, кроме любви к книгам и доброй души. Ты испортила отличную прическу. Ты заставила довольно приличного бармена влюбиться в тебя просто ради собственного развлечения. Ты заставила влюбиться в тебя другого, возможно, менее приличного мужчину, на этот раз ради собственных мучений. Ты вытащила старушку из ее идеально упорядоченной версии горя и жалости к себе и заставила признать то, что она не хотела признавать. Ты раскрыла убийство. Вроде бы. А потом чуть не погибла от рук банды байкеров. Я бы сказала, что это поведение, похожее на угрозу. Мы все устали. Ты, скорее всего, больше не выдерживаешь. И да, твоя жизнь, возможно, понемногу разваливается, но что может быть лучше, чем создать другую жизнь, создать что-то, даже если ты просто будешь наблюдать, как она снова разваливается?
ГЛАВА 22
«Я не был одним человеком. Я был многими. Осколками тех, кем я мог бы быть. Искалеченный. Срубленный, как старый дуб, и теперь ждущий, чтобы впихнуть крошечные кусочки себя в кого попало. Я не хотел, чтобы кто-то сбежал от меня. Мне хотелось, чтобы они навсегда впитали меня и то, что я сделал, в свои души. Осколки меня»
Я не умела скучать по кому-то.
Конечно, я скучала по отцу, но мне как-то удавалось отгородиться от этого. Я решила, что его больше нет, что случилось то, что я не могу изменить. Просто еще одна часть гобелена из моих травм. Еще один материал для моих книг. Я не позволяла себе скучать по нему, что давалось мне довольно легко. Родителей нужно перерасти. Позволить им остаться на обочине вашей жизни, чтобы видеться с ними только на дни рождения, праздники или если нужны деньги.
Так я говорила себе.
И это работало.
Но вот Сента отодвинуть на второй план не получалось. Он пустил в меня корни, оставил после себя шрамы. Если переставала скучать по нему, я переставала дышать.
Поскольку я больше не играла со смертью, и ей видимо тоже не было до меня дела, пришлось принять тот факт, что я скучала по нему. У меня появилась слабость, но я не могла позволить ей поглотить меня.
Поэтому я принялась за работу.
Конечно, нелегко было написать целую книгу со сломанной рукой и разбитым сердцем, но технологии продвинулись настолько, что я могла пользоваться только одной рукой или вообще обойтись без рук. Что я и сделала.
Запас обезболивающих, к сожалению, был не бесконечен, а Кэрри выписывала рецепт на новые таблетки не очень охотно. Выздоровление без опиатов — не самое лучшее время в моей жизни. Вино лишь слегка притупляло боль, а так как мне не хотелось, чтобы опиатная зависимость превратилась в алкоголизм, я стала ограничиваться одной бутылкой в день. Ладно, иногда выпивала две, но уверена, что даже сам Хемингуэй говорил, что писать в пьяном виде можно, если не нужно. Даже если технически я не писала, а диктовала.
Поначалу я чувствовала себя странно, когда произносила свою историю вслух.
Любимыми вопросами интервьюеров после знакомства со мной были вопросы о тридцатилетней женщине, традиционно привлекательной и больше походившей на трофейную жену, чем на женскую версию Стивена Кинга. И да, кто-то однажды мне это уже говорил.
Отсюда и их вопросы как я могу создавать свои истории.
Мой ответ был примерно следующим: «Придумывать ужасы может практически каждый. Самое сложное — понять, как справится с ними на экране, смотрящими на тебя в ответ».
И это было правдой. Во мне таились глубины ужасов, как собственных, так и выдуманных, и я оказалась достаточно талантлива, чтобы понять, как пробудить в людях желание погрузиться в них. Чтобы сплести слова, а затем с мужеством справляться с ними, смотрящими на тебя в ответ с монитора. Чтобы произносить их в машину, вводившую их в компьютер, я не переставала смотреть на них, что немного смягчало удар. Или, может быть, я просто стала жестче.
Шесть месяцев спустя
— Это моя лучшая работа. И да, знаю, что ты не помнишь других, поэтому тебе не с чем сравнивать.
Я сделала паузу. Неловкую. Неудобную.
Рука болела от тепла. Конечно, болела. Большинство людей с подобными повреждениями костей, которые никогда не заживали нормально — потому что ничто и никогда не заживало — испытывали проблемы на холоде. Они не выносили, когда холод просачивался в кости. В трещины. Для меня же холод был единственной вещью, которая помогала. Больно, конечно, было, но боль была другой. Более комфортной. Знакомой.
Сейчас я могла печатать. Конечно, не так, как раньше, а если работала дольше четырех часов подряд, случалось так, что боль становилась настолько сильной, что по щекам стекали непроизвольные слезы.
Из-за чего — из-за боли или из-за истории? Я не знала.
Диктовка занимала больше времени. Я чувствовала себя сковано, потому что не привыкла произносить вслух свои мрачные мысли. У меня не получалось легко погружаться в разум серийного убийцы, а ведь именно эта способность делала мои истории такими креативными и убедительными.
Отец нахмурился, глядя на протянутую стопку бумаг. Она была большой. Стопка. Лента, скрепляющая ее, сильно натянулась, и у меня болело запястье от тяжести. Я могла бы перевязать его. Так было бы гораздо удобнее. Но именно так я протягивала отцу свою первую книгу, напечатанную на нашем старом семейном принтере, местами не отпечатывающим слова.