— Ради всего святого, Алекс! Я не собираюсь спорить и отвечать. Я не собираюсь — мать его! — ничего обсуждать! Я просто другой и устал это повторять! Мне это необходимо, ясно?! Так же остро, как тебе писать! Смирись уже, или я сам свалю отсюда нахрен!
Все, на сегодня я выдохся, и уже собираюсь пройти мимо брата в ванную комнату и как следует шарахнуть дверью, когда этот идиот делает то, что мы никогда не станем демонстрировать на людях.
Он преграждает мне путь и что есть силы обнимает за плечи, прижимая к себе. Выдыхает почти так же яростно, как я:
— Картер, как ты не поймешь? Я не хочу тебя однажды потерять!
Его тепло неожиданно обездвиживает, и я застываю, ощущая прохладную щеку брата на своей, которая все еще горит после драки с Уолбергом.
— Придурок… — шепчу, утратив голос. — Ал… отпусти, — прошу, но сам ничего не делаю, чтобы его оттолкнуть.
— Нет!
— Какой же ты дурак…
— Пообещай, Картер, что будешь дома! Всего неделю! Дай отцу почувствовать, что он важен для тебя! Пожалуйста!
Ответить получается не сразу, зато честно:
— А для кого, Ал, я играю в этот чертов лакросс? Или думаешь, мне больше заняться нечем? Только ему не говори, старик у нас гордый.
— Не скажу!
Когда мы уже лежим в своих постелях, ночник погашен, а вечерний бриз с океана, залетая в открытую фрамугу окна, колышет жалюзи, Алекс внезапно мне признается:
— Знаешь, Картер, а ведь ты был прав сегодня.
— Когда это?
— На школьной парковке, когда сказал, что я размазня, потому что никак не решусь поцеловать Лену.
— Я не так сказал, не сочиняй.
— Но подумал. Не важно! Ты был прав. Я уже давно хотел это сделать, но не мог решиться.
— И?
— Думаю, что я люблю ее.
Ого! Неслабое признание. Оно сваливается на меня, как куль с мукой, и я присвистываю. Смотрю на брата, закидывая руки за голову:
— Охренеть! Да ты спятил, чувак!
Алекс в ответ молчит, и я даю ему шанс.
— А может, тебе только кажется?
— Нет, — он уверенно отвечает. — Давно уже. Я чувствую.
Мне смешно. Время сопливых Ромео кануло в лету еще с того момента, как Хью Хефнер распродал первый тираж «Плейбоя», обоих Кеннеди уличили в измене, а человечество догадалось снимать порно. Какая к чертям любовь?!
— Знаешь, — говорю, — когда Бриджит Доу в седьмом классе дала мне подержаться за ее грудь, я такое почувствовал… Пока два раза не спустил в туалете, не мог успокоиться!
Алекс со смехом стонет. Привстав на локте, с силой запускает в меня подушкой.
— О, Господи, Картер, заткнись! — просит. — Ну, почему ты хоть иногда не можешь быть серьезным!
Я могу, и еще как, но только не тогда, когда родной брат несет подобную чушь!
— Потому что от твоих признаний, Ал, меня сейчас стошнит! Ты еще не был ни с одной девчонкой, да что ты можешь знать о любви? — Это же так очевидно!
— А ты?
Алекс возвращает мне вопрос, а я ему — подушку. Приваливаюсь голой спиной к стене и предупреждаю, наставив палец:
— Вот даже не начинай забивать мне баки подобной хренью! И не подумаю отвечать!
Но Алекс не был бы сам собой, если бы тоже не сел в постели и не добавил упрямо:
— Но это правда! Это по-настоящему, понимаешь? Лена добрая, умная и очень красивая девушка! — Он на секунду пытается спрятать слова за смущенной заминкой, но желание сказать побеждает: — И она тоже меня любит.
Этот день просто достал отстойными сюрпризами, и я с сомнением фыркаю:
— Девчонка, как девчонка. Две руки, две ноги… задница! По идее, уже должна быть, правда, я не заметил.
— Картер, если ты не заткнешься, я обижусь! — сердито обещает Алекс, и я сдаюсь:
— Ладно, успокойся!
Я встаю с кровати, подхожу к окну и убираю жалюзи. Усевшись на подоконник так же, как еще недавно брат, достаю из тайника под ним пачку сигарет, зажигалку и закуриваю. Затягиваюсь, выпуская дым в открытую створку.
— Так я не понял, Алекс, — спрашиваю. — Ты ее все-таки поцеловал, своего Трескунка? Или снова мялся, как дурак?
— Нет, не мялся. Все получилось само собой. Картер?
— Что?
На улице темная ночь и лишь горит фонарь у дома Холтов. В окне девчонки на втором этаже тускло светится ночник, и я вдруг думаю, как долго в это окно смотрел Алекс, прежде чем я пришел.
— Мне кажется, я буду любить Лену всегда. Мне больше никто не нужен.
Это признание звучит негромко, и то ли ночь виновата и усталость, а то ли искренность в голосе брата, но я наконец понимаю, как именно звучит чувство, облаченное в звуки и рожденное сердцем. И больше не хочу смеяться. В этих звуках, повисших в комнате, я вдруг ощущаю себя незнакомцем, случайно оказавшемся в мире, о существовании которого даже не догадывался.