Мара Вересень
Осколки тени и света
1
— Кто это?
— Это ваша дочь, Ворнан.
— Она рыжая.
— Рыжая. И что?
— Но вы не рыжая. У вас вообще в роду рыжих нет.
— Ведьмы — рыжие.
— Она не ведьма.
— Зато вы ведьма. Ведьмак.
— Разве я рыжий?
— Вы, если на то пошло, вообще в перьях, когда ворон. И что за гнусные намеки? Полагаете, я так хотела детей, что тайком от вас завела себе рыжего любовника? Подите вон немедля. Видеть вас не желаю. Ни ваших подарков, ни ваших не рыжих волос, ни ваших перьев! И веник этот с постели уберите. Что это вообще такое?
— Предположительно, букет.
— Он отвратителен.
— Ну извините, в палисаднике целительского дома было только это. Раз вам не по нраву мои подарки, остаются только объятия.
Слышались звуки возни, шлепки, будто кого-то шутя били по рукам.
— Прекратите, бессовестный птиц.
— Я не могу сказать своей жене спасибо за прекрасную рыжую дочь?
— Вы не говорите, вы лезете целоваться, хватаете холодными руками и брызжете на меня талым снегом с волос, сложно было пальто снять? Примчались прямо с улицы, распугав сиделку и целителя, наследили, упрекаете меня в нелепом блуде.
— Нечего было рожать без меня не пойми где.
— Нечего было слоняться не пойми где, когда я рожала! Ммм… Прекратите целовать меня, когда я вас…
— Свет мой…
Потом была тишина, которая умеет петь и снова мамин голос:
— Ворнан… У вас магфон включен на запись.
— Да? Да и бездна с ним. Вы дадите мне наконец подержать дочь или придется с боем вырывать, как поцелуй?..
• • • • • • • • • • • • • • •
Я конечно же никак не могу помнить, как родилась, но слушала эту случайную запись столько раз, что голоса уже не живых родителей звучали как живые. Особенно сейчас. В такие моменты как раз и принято вспоминать свою жизнь.
Меня зовут Эленар Пешта-Холин и я хотела бы быть… Но с этим все. Очень самонадеянно было полагать, что Эдер Холин отпустит меня просто так.
В уголках закрытых век скопилась вода. Не слезы. Дождь моросил. Земля под рукой была влажной и клейкой. Платье на спине промокло, и в волосы на затылке набилось грязи. Холод меня не беспокоил, я его почти не чувствовала. Скоро я ничего не буду чувствовать. Договор убьет раньше, чем подбирающийся не-мертвый.
Придавленную упавшим надгробием тварь я заметила до того, как споткнулась и уже не смогла встать. Лежала на боку и смотрела, как восставший, разодрав себя пополам и оставив не желающей отпускать его могиле еще и одну из рук, полз на другой. Как вонзая когтистые фаланги в мокрый дерн, рывками подтягивал то, что осталось от тела, к пока еще живой и относительно теплой мне.
Медленно. Очень медленно.
Со стороны леса, серебрясь в свете луны, подбирался туман. Тоже медленно, но быстрее, чем тварь. Он уже укрыл мне ноги.
Красиво. Похоже на саван.
Я устала смотреть и опрокинулась на спину. Я устала. Но глаза закрыла не поэтому. Пошел дождь, и капли неприятно соскальзывали внутрь, под веки. Да и окраина кладбища не то место, чтобы видами любоваться. А умирать — самое то. Я всегда была последовательна в своих поступках, какую бы дичь ни творила, но место для кончины оказалось на моем последнем пути само по себе. И если я умру не как следует, то хотя бы где следует.
Можно было остаться.
И сейчас подо мной были бы теплые свежие простыни супружеского ложа в Холин-мар, а не волглая земля кладбища в… Я даже не знаю, где я.
Тварь хрипела ближе. Или это уже я? Неважно. В любом случае теперь недолго. Несколько минут? Одна? Пара ударов сердца?
Что это?
Монотонный речитатив плыл над кладбищем. Обволакивал, как крадущийся из леса туман. Кажется, голос и пришел вместе с туманом. Убаюкивал колыбельной. А я устала. В уголках глаз было уже слишком много воды, и она пролилась. Сделалось легче. Я сделалась легче. Сквозь веки я видела серое маревотой стороны. Такие как я могут видетьгрань, только когда сами стоят на пороге. Осталось шагнуть.
Меня зовут Эленар…
Меня зовут…
Мелодия оборвалась.
* * *
Меня опрокинуло и с силой вколотило обратно в лежащее на земле тело.
— Эй? Ты живая? Чтоб меня гули жрали…
Разочарование и преисполненный им голос пробились сквозь щелчки в ушах. В глазах мельтешили цветные пятна. Одно пятно, большое, густо-фиолетовое, как созревший синяк, было самым назойливым. Не смаргивалось. Хотя я старалась. Веки — единственное, что во мне хоть как-то шевелилось. Если б меня начали жрать упомянутые гули, я бы даже не поняла с какого места. Зато когда в меня палкой потыкали — очень даже поняла. Только сделать ничего не могла. Ног я не чувствовала, рук тоже. Вместо затылка был кусок льда, зад отнялся по самые лопатки.