Над колыбелью, покачиваясь, висит ловец. Обод из колючей ветки, паутина узора с дрожащими как капли крови пиропами, кисточки с затейливыми узелками, трубочки из звонкого черного стекла. В центре обода — гранатовая бусина со сквозным отверстием, похожим на зрачок. Она нанизана на привязанный будто второпях шнурок, сплетенный из волос и шелковых нитей, почти не различить, где что. Шнурок с бусиной выбивается из прочего плетения, но без нее на ловец невозможно смотреть — он перестает звучать, и мелодия тени и света превращается в тошнотворный хаос. Ее не видно днем, только в сумерках. Стоит солнцу сесть, по стенам комнаты разбегаются искрящиеся звездами спирали и долгие золотисто-огненные сполохи, а тьма поет тишиной и шуршит, как угли в камине.
В самой колыбели, в плетеном гнездышке — мой свет и тепло. Сопит, возится, причмокивает.
Ине… Мой Ине… Хмурый Тенне и лучистая Моран.
Когда наши малыши засыпают, я выхожу, закрываю дверь, оставляя щелку, чтобы колыбельная звучала не только в детской, а сама иду туда, где никто кроме меня не бывал, потому что раньше этого места не существовало.
Вниз по призрачной лестнице башни из света и камня с хрустальным колоколом, полным тишины.
Лестница начинается у детской. На нее никак не попасть, если не забраться сначала на другую, чуть поскрипывающую деревянну лестницу с мансарды, встать на последнюю ступеньку, закрыть глаза и шагнуть. Все вокруг становится зыбким, словно идешь в живом тумане или сквозь камень, превратившийся в туман. Долго или одно мгновение, одна ступенька или несколько сотен — всегда по-разному, но всегда, сколько бы я ни спускалась по спирали, я прихожу сюда.
В хаулитовой жеоде поросшей изнутри пиропом — вогнутое ложе, оплетенное корнями живого камня. Стоит мне приблизиться, как корни расступаются, открывая длинное большое тело с вросшим в центр груди узким кинжалом из мертвого железа с бусиной из хаулита с красными от пропитавшей их крови прожилками в рукояти. На белой коже полно рубцов и шрамов, но лицо осталось чистым. Глаза под плотно закрытыми веками не двигаются, стрелки ресниц замерли, брови и волосы, присыпаны серебром, будто иней выпал. Высокие скулы режут лицо, гладкие губы сжаты. Я помню, какими они могут быть, эти губы. Я помню какими могут быть руки, неподвижно лежащие поверх груди. Я знаю каждый миллиметр, каждую клеточку. Я ложусь рядом, почти поверх, как ложилась всегда, прижимаюсь щекой к груди и жду…
Я знаю, как это — потерять большую часть себя. Я знаю, как это — собирать себя по кускам, нанизывая дни, как бусины, один за другим. Это долго. Или одно мгновение.
Я жду.
Долгое мгновение тишины и… толчок.
Так вспыхивает сполох над, казалось бы, погасшими, покрывшимися белесым налетом пепла углями.
А это значит, что я буду продолжать ждать.
И звать его тишиной.
Ине… Ине мой…
И он ответит. Когда-нибудь. И обнимет в ответ. Может через год, или завтра, или…
Снова толкнулось. Миг и еще удар. И меня пронзило навылет.
… сейчас.
Грудь подо мной качнулась и прохладные пальцы, которых я касалась лбом, дрогнули, шевельнулись, зарываясь в волосы, вспыхнувшие так, что полутемной пещерке стало светло, свет живой водой стекал по граням кристаллов, плотно усеивающих стены. А родной голос, срываясь и дрожа, шептал:
— Дыши, сердце мое, дыши, тогда и я буду. Я здесь. Я здесь. Я здесь.
Ине… Ине мой…
Никто не может уйти, когдатакзовут, потому что огонь на двоих это навсегда.
Меня зовут Эленар Пешта, и я не вдова.
КОНЕЦ