– Хочешь мороженого? – интересуется Мир.
Киваю. Останавливаемся перед ларьком. Мир выбирает фисташковое, а я – клубника-банан. Надо же, у него даже мороженое под цвет глаз! Вообще-то я тоже хотела фисташковое, но решила не повторять за ним. Вот ещё!
Только успеваю разорвать упаковку и едва попробовать, а он предлагает:
– Меняемся?
И смотрит невинно-простодушным взглядом.
– Но я уже надкусила, – сообщаю и слышу в ответ:
– Ну и что?
Забираю у него фисташковый рожок и протягиваю ему свой, двухцветный, розово-жёлтый. Мир обхватывает его пальцами, поворачивает к себе как раз немного надкушенным краем и прикасается губами именно к тому самому месту. А я смотрю, как заворожённая, и, кажется, кажется…
Мне опять хочется ткнуть его в бок, чтобы превратить всё в забавный прикол, но он и так, похоже, не ощущает ничего особенного, отрывается от мороженного, по-кошачьи облизывает испачкавшиеся губы и беззаботно спрашивает:
– Агат, а как тебя называть уменьшительно?
– А зачем тебе?
– Просто, – заявляет Мир. – Думаю, но ничего в голову не приходит. Но ведь родители тебя как-то называли?
Старательно вспоминаю и, кажется, начинаю краснеть уже только от воспоминаний. Потому что нормальный человек в моём возрасте ни за что в подобном не признается. И всё-таки произношу:
– Давно-давно, совсем-совсем в детстве мама звала меня Кисонькой. А ещё Мусей. Иногда Татой. – Хотя тут же добавляю со всей возможной суровостью: – Но даже не думай это повторять.
Мир не пытается спрятать улыбку, а мысленно – вообще ржёт.
И зачем я ему рассказала? Ну ведь точно, не выдержит и ввернёт при случае. Но пусть только попробует. Тогда в отместку стану называть его… Славиком!
Представляю и тоже едва не давлюсь смехом. И понимаю, что не получится. Потому что он – Мир. И только.
Мороженое давно уже съедено, и Мир опять убирает руки в карманы, а я цепляюсь за ремешок сумки. Шагаем неторопливо, молчим или болтаем о всякой ерунде. И мне опять кажется, что мы, не заметив, перешагнули через год. И ещё через что-то. И вот именно это неопределимое что-то волнует, настораживает и смущает.
Аллея сворачивает в сторону, потом превращается в плотно утрамбованную земляную дорожку и выводит к реке. Не на обустроенную центральную набережную с высоким берегом, фонарями, лавочками, беседкой и оградой, а на маленький дикий пляж, с зарослями кустов по краям, с травяными кочками и светлым, разогретым на солнце песком. Ступаю на него, он слегка разъезжается под ногами, засыпается в босоножки, отчего становится немного щекотно. И я наконец-то решаюсь, хотя не уверена, что об этом следует спрашивать.
– А почему ты мне не позвонил? Когда после каникул вернулся.
– Не знаю. – Мир пожимает плечами. – Подумал «Зачем?», раз ты сама не звонишь. Значит у тебя и так всё уже нормально. Без меня. И вдруг я только испорчу.
Наверное, я смотрю на него как-то чересчур странно. Слишком изумлённо или поражённо.
Он растягивает губы в широкой улыбке, чуть запрокидывает голову, глядит вверх.
– Хотя, нет. Вру, конечно. Побоялся, что ты опять прицепишься, как клещ, и от тебя будет не отвязаться. А тебе ещё школу оканчивать и думать надо про экзамены.
– Дурак! – выдыхаю обиженно, но во вторую версию не верю, верю в первую.
Снимаю босоножки, бреду по песку к кромке воды. Мир идёт следом, останавливается, когда останавливаюсь я, но не подходит и молчит. А я наблюдаю, как маленькие лёгкие волны выкатываются на песок и пытаются дотянутся до моих пальцев, но на самом деле мне очень хочется обернуться, увидеть его лицо, бутылочного цвета глаза и след от шрама на подбородке.
– Интересно, а что это там блестит, – внезапно долетает из-за спины.
Вскидываю голову.
– Где?
– На том берегу, – поясняет Мир. – Далеко.
– Да где?
– Вон. Смотри.
– Куда?
– Туда.
Не, ну нормальные ориентиры. Веду взглядом вдоль противоположного берега.
– Я ничего не вижу.
– Смотри внимательней, – наставляет Мир и уточняет с лёгким осуждением: – У тебя зрение в порядке?
– В порядке.
Предполагая, что, наверное, просто стою неудачно, делаю шаг назад и врезаюсь. В него.
– Теперь видишь? – шепчет Мир в самое ухо.
Не вижу. Ничего. Потому что глаза закрылись. Потому что – зачем видеть, когда хочется только ощущать?
Ловлю стук его сердца. Кожей, мышцами, всем существом. Чувствую, как его рука обхватывает меня.
– Агата, – опять в самое ухо.
– М-м-м.
Мой. Мир.
Сквозь веки пробивается солнечный свет, но я в другом измерении. В нём можно только слышать и осязать, и этого достаточно. В том смысле, что другого не надо. А того что есть, наоборот, хочется больше и больше.