Нужно было быть «провидцем и поэтом», как написал когда-то папа о Льве в дарственной надписи на книге переводов, чтобы в двухлетнем ребенке угадать его будущее.
Да, крестный наш был удивительным человеком. Он жил в советское время, но оставался свободным. Сколько я его помню, он нигде не служил — работал в издательствах по договорам, в пятидесятые годы, уже начав слепнуть, подрабатывал маклерством — знал всех московских «бывших» старушек и сводил их с богатыми коллекционерами. И я должна сказать, что занимался он этим «бизнесом» с величайшим достоинством.
Лев Владимирович всю жизнь писал стихи безо всякой надежды на их публикацию. Он не был большим поэтом, но люди, подобные Льву Горнунгу, создавали ту благодатную и благодарную среду, были теми читателями и почитателями, ради которых рождалась великая русская поэзия их современников.
В страшные сталинские времена Лев Владимирович не боялся вести дневник, в котором нашла отражение не только его повседневная жизнь, но и жизнь культурной Москвы. Консерваторские концерты, литературные вечера, значительные и незначительные встречи с поэтами, музыкантами, другими знакомыми, варварское уничтожение памятников старины — все это зафиксировано в этих уникальных документах, написанных характерным почерком Льва Владимировича. Жаль только, что помощницы незрячего Горнунга, милые пожилые дамы, не понимали, что с подобными документами нельзя работать, имея в руках ножницы. Многие страницы дневников превратились в мелко нарезанную «лапшу».
Лев Владимирович гордился знакомством с «великими» и оставил свои воспоминания об Ахматовой, о Пастернаке, Волошине, Кочеткове, даже о Есенине, с которым однажды проехал несколько остановок в одном трамвае. Можно шутить над таким «знакомством», но можно и благодарить автора за этот эскиз-воспоминание.
Будучи совсем ослепшим от глаукомы, Лев Владимирович должен был сам заботиться о своем выживании. Он во всем зависел от других. Ему пришлось стать дипломатом и политиком, но при этом он никогда не терял своего достоинства. Он не часто поддавался отчаянию, его поддерживала вера. Но иногда мне приходилось слышать скорбные слова о несправедливости такого тяжкого наказания, как слепота. Находились люди, которые обворовывали слепого. Однажды какой-то его молодой знакомый снял из угла и унес иконы. Каким-то образом пропали со шкафа акварели Максимилиана Волошина…
Лев Владимирович был очень мужественным. Помню, как мы с ним ехали в больницу — с Большой Якиманки на улицу Вавилова, где его ждала операция. Я держала его за руку и рассказывала, мимо каких домов мы проезжаем. Он живо обсуждал со мной «увиденное». А после, когда его вывезли из операционной, сказал: «Что-то долго они со мной возились!» А было ему тогда девяносто лет.
Мне очень его не хватает. Не хватает его голоса: «Приходи, у меня есть для тебя приманка, „резиновый“ мармелад». Не хватает его несколько тяжеловесного, как говорила мама — «немецкого», юмора, его интересных, но лишенных сентиментальности рассказов о молодых годах, о дружбе с моими родителями.