Перед глазами Сивого, как наяву, проходит такая близкая ему жизнь и первый труд — пастьба. Только не всегда же было так темно и горько, как там в книге. Даник, хоть он тоже сирота, слез вспоминает все же меньше, чем радостей. Сиротский хлеб, известно, нелегкий, но о нем покуда думала больше мама.
Даник вспоминает, как они, голынковские пастухи, собирали желтую калужницу на залитых весенней водой лугах, бегали после дождя по теплым, прозрачным лужам, застоявшимся в траве, играли на выгоне в «чижика» и лапту, ходили летом на Неман… Там они с веселым гомоном купались на отмели, ловили пескарей, устраивая «баламуты». Вода в Немане даже на мелких местах не течет спокойно, а бежит, и муть быстро уходит: как ты не ковыряй дно пальцами ноги — через минуту снова виден светлый твердый песочек… Осенью цветет на опушке за рекой вереск, залитый ласковым солнцем. Под босыми ногами шелестит золотой лист, сухо потрескивают сучки на мягкой овчине мха, капельками крови алеют в брусничнике кислые ягодки. До чего же хорошо тогда раскачиваться на молодых гибких березах и перекликаться, ловя звонкое эхо! Как славно резать ветки и связывать лозой веники — кто больше!.. А в поле пастухи жгли картофельную ботву и пырей и, когда оседало высокое шипящее пламя, пекли в золе сладкую душистую картошку. Ну до слез ли было тогда!..
А Михаська, тот, что в книге, знал, видать, одни только слезы. И осень такая, и вся жизнь. Вот уж правда — «на дворе дождь, а в сенях большая лужа». Михась был рябой, хилый, и никто его почему-то не любил. Нет, Даника в Голынке не любили только Полуяновы сынки. И брали над ним верх они недолго, покуда он «силушки не набрался», как тот парнишка, о котором Данику прочитал когда-то друг его — Микола Кужелевич. Задень только Сивого — он даст правой, а коли мало, так и «манькой» добавит!.. А тот Михась вечно в сторонке сидел, на отшибе, и хлопцы часто обижали его.
Пани Марья читает про осень и дождь… Кто-то подстрелил журавля, и, обессиленный, он опустился на выгон. Пастухи с криком кинулись его ловить, а он не давался. Принял Михаську за кочку и налетел на него грудью. Михась укрыл его сермяжкой. А товарищи, отбирая журавля, так затолкали хлопца, что он сомлел. Ребята перепугались, спрыснули его водицей, отвели домой и журавля ему отдали. Так и жили они в запечке у мачехи — голодали, хворали и утешали друг друга…
— Малец, почему ты не пишешь?
— Я пишу, — встрепенулся Даник.
Он склонился над тетрадью, а пани Марья покачала головой, помолчала немного и снова стала читать.
К весне журавль поправился и расхаживал по хате царем среди кур. Михась таял, как снег за окном. Как-то в начале весны мачеха сидела за кроснами[8], а он окликнул с печки: «Мама!..» Впервые услышала баба это слово от пасынка. Со страхом поняла — смерть!.. А он: «Мама, мамочка, журавля дай!..»
Почему на этих словах пани Марья останавливается? Даже, кажется, слезы у нее в голосе, как в тот день, когда она читала им про Янку-музыканта… Почему и у Сивого слезы тоже затуманили глаза?..
Журавль шел за гробом Михася, а потом, когда стали засыпать могилу, поднялся и полетел. А на земле остался только грустный крик его, и дождь, и слезы…
— Ну, а теперь покажи мне, Малец, что ты там написал?
Даник опомнился и, покраснев, подал учительнице развернутую тетрадь.
— Ну конечно, и половина даже не сделана, — сказала пани Марья. — Нет, хлопче, с тобой никакого сладу. Ты сегодня останешься после занятий. На коленях немножко постоишь. Потому что писать надо, а не раздумывать и вечно глядеть куда-то…
И вот четвертый класс ушел домой, а Даник стоит на коленях. За стеной, в соседней комнате, пани Марья ведет в пятом классе арифметику, заменяя учителя Дулембу. Ученики, верно, решают задачу, и голоса «керовничихи» не слыхать. Должно быть, сидит над классным журналом и уже забыла, конечно, как плакала над Янкой-музыкантом и над Михаськой…
Сивый присел на корточки, выковыривает мох из паза сосновой стены и со злобой, злобой до слез думает об учительнице.
Еще только вчера она казалась ему не такой, как все другие учителя, не такой, каким был пан Цаба… «Милая пани Марья…» — передразнивает сам себя Даник. Эх, дурак! Не раз повторял он эти слова, когда шел домой или тайком поглядывал на нее из-за парты… Думал даже, почему она — такая добрая, умная, красивая, — почему она не его мама, почему он не может прижаться к ней, подставить свою белую стриженую голову под ее теплую маленькую руку… У «керовничихи» двое детей: девочка Вандзя учится во втором классе, а мальчик Адась еще совсем маленький. Даник видел однажды, как пани Марья вела их за руку по дорожке вокруг церкви. А он, дурак, поглядывал из-за дерева, слушал их смех и разговор и… завидовал. Думал, какая она хорошая. Счастливые они, что у них такая мама, — эти Вандзя и Адась!..