— Эх, паночку, где наше не пропадало. Оно известно, что вас и десять цыган не перехитрят. Извольте!..
Полуян расстегнул левый кармашек рубахи и достал завернутые в газетную бумагу деньги. «Проторгуешься, задави тебя холера, — подумал он о Вильчицком, — прогуляешь именьице с Цабовой Юлей. А я был хозяин и буду. На твоем месте я такой травы и полморга не продал бы».
Пан взял деньги, пальцем другой руки пренебрежительно раскинул на ладони девять золотых пятерок и, как будто не считая, ссыпал их в карман галифе.
— Получайте, паночку, на доброе здоровье. И я вроде спокоен буду… Коровки ваши идут. Одна в одну, не сглазить бы, что куколки!..
Впереди, пересекая им путь, со скотного двора на выгон шло панское стадо. Коровы были самые обыкновенные: и не породистые, как в хороших имениях, и часть из них — Полуян знал — весной приходилось поднимать за хвосты, — однако солтыс был рад, что купля удалась, и старался подольститься, зная панскую натуру.
— А только и пастуха же вы, паночку, взяли! Никто вам, верно, ничего не сказал?..
— Кхе! Брр!.. Про кого — про Микиту? Он у меня, пане, пятнадцать лет пасет.
— Да не Микита! Я про того, про студента. Это ж у вас нашей Зоси, моей соседки, сынок подпаском нанялся. Видите, вон идет.
Они стояли, пережидая, пока коровы перейдут дорогу. Слева, в конце стада, шли старик и мальчик — Даник Малец.
— Ведь его, паночку, и из школы выкинули, как червяка из мяса. Коммуны ему, видите ли, захотелось. Подбивал голытьбу всякую, бараночки им покупал. Дядька его — тот, что у большевиков, — так специально на это деньги ему прислал. А потом еще, паночку, хотел такой порядок завести, чтоб на переменках только по-нашему говорили. А кто хоть слово по-польски…
— Ты что ж это, Микита?! — перебил его пан, обращаясь к старому пастуху. — Лежишь, покуда солнце бок подопрет. Это что, пане, за порядок такой — коровы только сейчас идут на пастбище?..
Старый Микита снял свою кепку, измятую и дырявую, точно ее корова жевала, и поздоровался.
— День добрый, пан помещик. При чем тут я? Их пока подоят!.. — Старик хитро усмехнулся беззубым ртом. — Кабы еще у них, пане помещик, была одна сиська на всех, так поднатужился бы, потянул и вот тебе — сразу полный ушат. А то у них у каждой по четыре!..
— Кхе! Брр!.. По четыре… Ты у меня, пане, гляди!..
Рядом со старым Микитой, чуть позади, стоял Даник. Тоже босой и с плетью. Полуян смотрел, смотрел на него и не выдержал:
— А ты это почему, щенок, шапку перед паном не скинешь, а?
Даник помедлил минуту, потом повернулся и пошел, побежал за коровами.
— Все будет, пан помещик, в порядке, — снова усмехнулся старый пастух. — Ну, я пойду.
Пан и солтыс остались на перекрестке одни.
— Ну что, паночку, видели? — кивнул вслед Данику Полуян. — И шапки скинуть не хочет! От земли еще не видно, а уже, глядите, большевик!..
Пан отошел к кусту. Стоя спиной к мужику, он говорил:
— Все это я слышал и сам. Все это глупость. Кхе! Брр!.. Прошу прощения! Все вы большевики. Придут опять Советы, и ты будешь мою землю делить, как в двадцатом году делили.
— Кто, я? Да что вы, паночку! Да чтоб у меня глаза повылазили, чтоб руки отсохли, если я на чужое добро позарюсь!
— Ну ладно, ладно, Полуян. Ты человек порядочный. Бывай, пане солтыс, здоров!..
12
Как только стадо миновало последние деревья усадьбы и стало разбредаться по выгону, старый Микита остановился и полез рукой за пазуху.
— Опять ругалась, — подмигнул он Данику. Достав из-за пазухи жалейку, он погладил, обдул ее и, улыбаясь, заговорил, не то обращаясь к дудке своей, не то к кому-то еще: — И чего ты, старая, пищишь? А что?.. Кому от этого вред? Ты, говорит, шут старый… Эх, пискля ты, да и всё!..
Он приложил жалейку к губам между давно уже седыми усами и бородой, поднял лицо к солнцу и заиграл.
Над зеленым простором, над лугом, где рассыпалось стадо, где Даник присел у ног старика, над полями — эх, далеко! — поплыла, полилась грустная песня… Если бы ей еще слова, зазвучали б они тоской несчастной доли, рассказали б о тяжком, беспросветном труде жнеи:
Услышав грустный напев, где-то за деревьями усадьбы, стоя в борозде, запрядают ушами лошади в панском плугу, и с окурком на нижней губе подымет голову, заслушается молодой батрак… А там, на поле мужицком, остановится на стежке и заглядится, прикрывшись рукой от солнца, дивчина — ранняя работница, вышедшая полоть свой ранний ленок… Песня жалейки сливается, как нечто живое и близкое, с песней невидимых жаворонков, с поздним пересвистом соловьев — здесь недалечко, в саду… И только бабуля Матрена — старая батрачка, услышав с порога голос своего старика, покачает головой и беззубо зашамкает: «Ишь ты, опять не выдержал — пищит!.. И сколько ты ему ни говори!.. Внуков полон барак, а он, старый шут, пищит!..