Он нетерпеливо опустился на колени, чтобы рассмотреть плиту подробней (ну, как же, — исследовательская душа!). Бабкин терпеть не мог непонятного, а кроме того, здесь примешивался и спортивный интерес — кто скорее отгадает загадку, он или Димка.
Прежде всего Бабкин определил, что шестиугольники сделаны из пластмассы. Стекло бы сразу потеряло свою прозрачность от царапин; ведь песчинки острые! А пластмасса легко полируется, во всяком случае, легче стекла.
Внутри пластмассы он рассмотрел ячейки, похожие на золоченые соты. В каждой ячейке — черная точка, как личинка. Никогда не видел он ничего подобного, хотя не первый год работает в исследовательском институте.
Но посмотрели бы вы на Димку! Вот уж кто был действительно изумлен так изумлен! Ерзая коленками по зеркальным плитам, он сдувал с них тонкую песчаную пыль, гладил ладонями, прижимался щекой, используя чуть ли не все органы чувств, чтобы найти разгадку. Он хотел услышать журчание струй. Но плита молчала. Щека ощущала ее тепло, пальцы — гладкую поверхность, а нос ничего не чувствовал. Надо бы попробовать языком — возможно, плита соленая? Кроме того, необходимо еще поцарапать, чтобы узнать твердость плиты.
Вадим вынул из кармана отвертку, но вдруг заметил случайную трещинку, тронул ее чуть-чуть, и кусок откололся. Пришлось сунуть его в карман, чтобы потом рассмотреть на досуге.
Рядком на зеркальном поле стоят чемоданы, в них уложены маленькие радиоприборы, придуманные и сделанные в институте метеорологии. Они могут передавать на расстояние температуру воздуха и почвы, влажность, давление и другие показатели, необходимые для прогноза погоды. Чаше всего эти аппараты используются в сельском хозяйстве. Техники уже испытывали их на колхозных полях — дело обыкновенное. А на зеркальном поле куда их пристроить? Зачем прислали сюда радистов, занимающихся погодой?
Темнота на юге наступает мгновенно. Золотые ячейки потускнели, стали красновато-медными. Багрецов огляделся. Солнце укатилось за острый выступ сразу потемневшего бархана.
— Пошли, — сказал Тимофей, потянувшись за чемоданом.
Вадим поднялся, стряхнул песок с колен и сразу же почувствовал ледяной холод. Лишь ногам было тепло, как на изразцовой лежанке. Перекинув через руку светлый плащ, он молча нахлобучил шляпу и взял второй чемодан.
— Погоди, — как бы вслух проверяя неожиданную мысль, сказал он. — Вдруг нас не там выкинули?
Бабкин не удостоил его ответом. Нелепое предположение. Но Димка не мог успокоиться. Что за летчик попался? Может, заблудился, перепутал аэродромы? Здесь и граница недалеко. Чем чорт не шутит? Впереди тускло мерцали огоньки. До них дойдешь не скоро. Тимофей посоветовал свернуть в сторону, — нет ли там тропинки, — ведь неудобно шагать по зеркалу в сапогах. Но Димка воспротивился. Не нравился ему темный кустарник вокруг поля. Колючий, наверное. Впрочем, дело не в этом. Димку смущала вполне возможная встреча с некоторыми представителями здешнего животного мира. Каковы их повадки? К примеру, что делает гюрза после захода солнца? За кем охотится? Стоит ли испытывать судьбу?
И вдруг потускнели огни. Всходила луна, малиново-красная, огромная, как гора. Купол ее поднялся над деревьями, стал расти, пухнуть. Засветилась зеркальная гладь, будто море преградило дорогу. Вадим замедлил шаг. Прежде чем ступить, нога инстинктивно повисает в воздухе — кажется, что шагнешь, и прямо в воду. А вдруг здесь «с ручками», как подшучивал Тимофей, зная, что Димка не умеет плавать.
Под луной все преобразилось. Зеркало как бы потрескалось, стали видны линии шестиугольников. Теперь уже Вадим представлял себе, что идет по льду. По золотому. Трещины всюду — вот-вот провалишься. Хочется ступать медленно, осторожно, пробуя лед.
Так и шагал Вадим. Бабкин не торопил его — осторожность никогда не помешает. Он был далек от Димкиных домыслов. Разве ему могло почудиться, будто под ногами вода или потрескивающий лед? Ерунда. Опасность может быть вполне реальной — попадешь в открытый люк или в канаву. Мало ли какой встретится сюрприз! Всякое бывало. Как-то вместе с Димкой он приехал в самую обыкновенную деревню и в первый же вечер встретился с чудесами не хуже, чем здесь. Потом все выяснилось, но поломать голову пришлось. Наука — твердый орешек, сразу не раскусишь.
Поминутно оглядываясь, Тимофей шел впереди и часто останавливался, пока пугливый Димка с ним не поравняется.
Мать Багрецова, по специальности детский врач, объясняла его боязливость сильным нервным потрясением, оставшимся с детства. А в остальном он — самый «обыкновенный мальчик», пожалуй только чересчур впечатлительный.
Бабкин многое прощал другу. И вспыльчивость, и эту самую «впечатлительность», и неорганизованность, и частую необдуманность поступков, подсказанных сердцем, а не умом. Все прощал, кроме трусости.
А у Димки она выражалась довольно странно. Боялся он лягушек, ужей, темноты; на кладбище ни за что не пошел бы ночью. Но все утверждали, что Димка смелый. Он всегда отстаивал свою правоту, мог прямо в глаза высказать человеку все, что о нем думает. Выступая на комсомольском собрании, уже заранее знал, сколько у него появится недоброжелателей. Мог в открытую сцепиться с любым — упрямый, задиристый.
Короче говоря, Димка не боялся людей, хоть и не раз получал тумаки от тех, кто посильнее. Секретарь комсомольского бюро Костя Пирожников — заносчивый малый с чиновными замашками (и откуда они взялись у юнца — уму непостижимо!) — страшно не любил Багрецова. Уж больно с ним много хлопот. Все идет, как нужно: тихо, спокойно, и вдруг на очередном собрании взрывается фугаска Багрецова.
— Леность и застой творческой мысли! — потрясает он кулаками. — Молодежь не растет… В отделе за целый год ни одного рационализаторского предложения… Комсомольское бюро самоустранилось от главнейшей своей задачи — помощи производству. В лабораториях нет жизни! Тихая заводь. Болото!
Дело доходит до комитета, потом до райкома. «Всыпают» обоим: и секретарю Пирожникову за развал работы и Багрецову за «болото». Повежливее надо выбирать слова, старшие обижаются, а кроме того, незачем обобщать…
«Беда с ним, да и только», — оглядываясь на друга, думает Бабкин. Но тут же вспоминает, что многие любят Багрецова. Если бы не частые командировки, то его непременно выбрали бы в бюро. Димкина смелость и прямота многим нравились. Лишь Пирожников называл его «индивидуалистом» и «задавакой». Чепуха явная. Димка общительный, по-детски восторженный. Он всюду ищет новых знакомых.
И в то же время не было у него настоящих друзей, кроме Бабкина. Слишком многое он вкладывал в понятие «друг», не разбрасывался привязанностями. Ведь тысяча друзей — значит ни одного! Этого же принципа придерживался и Бабкин, но лишь потому, что считал себя человеком малоинтересным. К таким в друзья не напрашиваются. Взять хотя бы внешность. Самая заурядная, ни красы в ней, ни радости. Это, конечно, полбеды, в артисты он итти не собирался, а для техника или инженера смазливость абсолютно ни к чему. Взять Димку. Он идет спокойненько, а девчонки оглядываются, шушукаются. Прямо не знаешь, куда глаза девать. (Чего же тут приятного? Чему же тут завидовать?
Бабкина удручало иное. Вот если бы ему Димкин язык. А то ведь совсем говорить не умеет. На собраниях отмалчивается. С места, куда ни шло, еще может пикнуть, а на трибуну вылезти — ноги отнимаются. Стеша и то подсмеивается (от нее он ничего не скрывал).
Как-то давно на собрании пришлось рассказывать свою биографию. Выдвигали его кандидатуру в состав комсомольского комитета. Ребята тогда еще плохо знали Бабкина и захотели познакомиться. Знакомство не состоялось. Выйдя на трибуну, он начал бормотать что-то невнятное, краснел, бледнел до тех пор, пока, сжалившись, кто-то не крикнул:
— Ясно!
И другие поддержали:
— Понятно!
Хорошо, что Димка выступил с отводом — в командировках, мол, вместе бываем, когда же Бабкин будет работать, а мертвые души нам не нужны. Если бы не этот довод, остался бы в списке, и в конце концов — два голоса «за», остальные против. Позор.