Мой первый муж тоже был скупердяем, но это был наименьший из его пороков. Сущий псих, он старательно стирал в ежедневнике запись о любой встрече, так что к концу года тот становился девственно чистым.
Этот псих держал хомяков, давал им симпатичные имена, к примеру Арнолд или Ширли. Он обожал их, вечно натирал им на мелкой терке овощи и в зообутике, что в Риго-Парке[49], покупал для них крошечные свитерочки. Он был такой псих, что, подавившись однажды рыбьей костью, с той поры больше рыбу в рот не брал. Лук он тоже не ел, утверждая, что у него на лук аллергия. Неправда! Я это знаю точно, поскольку тайком клала лук во все подряд. А вы попробуйте приготовить что-нибудь без лука.
— Это что, лук? — вопрошал Чарли, щурясь на маленький полупрозрачный кусочек, выловленный из соуса к порции бескостного мяса.
— Нет, сельдерей, — успокаивала я.
Но его не проведешь, и всякий раз после еды на краю его тарелки оставалась ровненькая стопочка малюсеньких полупрозрачных кусочков. А какой аккуратист! Устилая газетой клетку хомяка, мой первый муж тщательнейшим образом загибал уголки — так в хорошей больнице заправляют постели.
А развелась я с Чарли (хотя вы, наверно, поражаетесь тому, что я не ушла от него через минуту) не оттого, что он спал с моей давнишней подругой Брендой, и даже не оттого, что он подцепил от нее лобковых вшей, а оттого, что Арнолд умер. Его смерть меня очень огорчила, ведь Чарли был к нему привязан и воображал его по-настоящему разносторонней личностью, чему Арнолд изо всех сил старался соответствовать. Хомяки обычно на такое не способны, но Чарли придумал для хомяка яркий образ и множество всяких хомячковых шуточек, всякий раз уверяя, что Арнолд сам до них додумался; предметом шуток был в основном мелко нарезанный салат. Чарли — мне, право, неловко об этом рассказывать — частенько говорил за Арнолда высоким, писклявым голосом, а я, стыдно признаться, отвечала ему тоненько и визгливо, будто я Ширли. Если вы замужем за человеком, обожающим домашних питомцев, у вас тоже поедет крыша, но на это мне было наплевать. Вышла я за Чарли в двадцать пять лет и одиннадцать месяцев и — простофиля — благодарила Господа за то, что успела выскочить замуж до двадцати шести, а не то вышла бы в тираж.
Словом, когда Арнолд помер, Чарли отвез хомяка в одно из этих криогенных предприятий, чтобы его там заморозили. Обошлось это не дорого: тельце-то было малюсенькое, и даже за хранение не пришлось платить: Чарли привез Арнолда домой в красивом мешочке с резиновым ремешком и сунул его в морозилку. А я представила себе, как Кора Бигелоу, наша домработница, в один прекрасный четверг наткнется на него в морозилке и примет за новомодную вымороженную картофелину в пакете для варки. То-то огорчится Чарли, когда полезет в морозилку пристроить малюсенький букетик цветов к месту последнего упокоения хомяка, справа от поддона для льда. Ну и как же, по-вашему, я должна была поступить с таким первым мужем? Только развестись. Больше того, разведясь с таким первым мужем, вы ни разу о нем не вспомните. Ни разу не подумаете: боже, как жаль, что рядом нет Чарли! Он помог бы мне в трудную минуту. Но Чарли всеми силами избегал любых трудностей. Он лишь записывал их в свой ежедневник, а потом, когда проблема без его вмешательства разрешалась, стирал записи.
Прожив с Чарли шесть лет, я от него ушла, причем последние два года, если не больше, наш союз уже дышал на ладан. В таких случаях многие семейные пары, вместо того чтобы положить конец неудачному браку, пытаются его склеить, и способы эти всем известны: купить дом, завести интрижку на стороне или родить ребенка. А в начале семидесятых было как минимум еще два. Можно было записаться в группу развития самосознания и раз в неделю собираться вокруг тарелочки с сыром и чесать язык с семью такими же несчастливыми в браке женщинами. Или до хрипоты без толку спорить с мужем о том, кому и что делать по дому, вновь и вновь пытаясь спихнуть с себя хоть какие-то обязанности. Тысячи семей проходят этот этап с одним и тем же результатом: мужья соглашаются убирать со стола. И убирают. После чего победно озираются в ожидании заслуженной медали. Убирают в надежде, что больше ничего делать не придется. Убирают со стола в надежде, что эта дурь скоро пройдет. Она и проходит. Феминизм сошел на нет, и очень часто вместе с женами. Они уходили в мир — наконец-то свободные, вновь одинокие, и там им открывалась ужасная правда: они были товаром на рынке, только покупателей было маловато, и единственным реальным достижением феминизма семидесятых стала возможность платить за себя в ресторане.