Ты влюбляешься в другого и начинаешь себя убеждать, что тебя не колышут ни политика с бриджем, ни знание французского, ни теннис; а как выйдешь замуж, сходишь с ума от мысли, что живешь с человеком, которому до лампочки, кто у нас баллотируется в президенты. Наступает новый период, психотерапевты называют его страхом близости; уж не слишком ли ты привязана к матери или, может быть, не в силах оторваться от отца? Но, по-моему, все дело в том, что ты просто не способна ни с кем сжиться.
Вскоре в браке не остается ничего, кроме взаимного раздражения; за ним изредка следуют извинения или краткие диалоги о том, какой стул поставить в кабинет и к кому пойти на ужин. В конце концов дело сводится к вашему общественному имиджу. Вы — семейная пара. Вы всюду появляетесь вместе. И когда вы в конце концов расходитесь, грузчик, приехавший перевозить мебель, сообщает, что ваш разъезд — «еще куда ни шло». Хотя хуже и быть не может. Пусть вы давно мечтали разойтись, все равно это ужас.
Я разматываю перед вами этот клубок, чтобы стало понятно, почему я всячески пыталась избежать следующего брака. Мне представлялось, что желание создать семью — а его, как ни грустно признать, я считаю главным, фундаментальным желанием каждой женщины — практически сразу вызывает не менее главное и фундаментальное стремление вновь стать свободной. Но ведь речь шла о Марке — чудесном, с огромными карими глазами, с букетами дивных роз. С обещаниями любви до гроба. «Я буду любить тебя вечно… Не часы, не дни, не годы, а целую вечность».
Я долго не верила ему. Потом поверила. Поверила в то, что он изменился. Поверила в перерождение. Поверила в искупление. Поверила в Марка. И вступила в этот брак настолько добровольно, насколько это вообще возможно, — вопреки всем доводам рассудка. Вышла замуж, ни на йоту не веря в институт брака, понимая, что любовь проходит, страсть гаснет, — и меня охватил романтический порыв такой силы, на какой способен только циник. Теперь я это понимаю. А тогда ничегошеньки не понимала. Я искренне полагала, что Марк урок усвоил. К сожалению, усвоил он не тот урок, на который рассчитывала я, а совсем другой: со мной можно поступать как угодно, и ему все сойдет с рук.
VII
— Тут он, ваш муж, — сообщила Люси Мей Хопкинс, открыв дверь отцовской квартиры, и закатила глаза.
Сорок лет назад Люси отказалась от всех мужчин ради Иисуса Христа и понять, почему женщины не следуют ее примеру, не могла. Я вошла в гостиную. Марк сидел на кушетке и читал Сэму книжку. Увидев меня, он кивнул и продолжил читать. Я обратила внимание на блейзер, наброшенный на спинку кресла. Новехонький блейзер. Этот человек разбил мне сердце, а потом отправился покупать новый блейзер! К моей досаде, блейзер был отличный. Я пощупала его.
— «Бритчес», — проронил Марк.
«Бритчес» — это магазин в Вашингтоне, где Марк покупает одежду. Человек разбил мне сердце, затем пошел и купил себе новый блейзер, а при встрече первым делом сообщает, где он этот блейзер купил!
Марк закрыл книжку, послал Сэма на кухню за печеньем. Поднял на меня глаза и сказал:
— Я хочу, чтобы ты вернулась.
Я помотала головой, но не потому, что отказывалась вернуться, просто подумала: неужели ему больше нечего мне сказать?! И ни слова о Телме. Ни слова о том, какую он сделал глупость. Ни намека на раскаяние. Видимо, так, по его понятиям, проявляется выдержка. А может, дело не в этом. Скорее всего, не в этом. Я все еще мотала головой. И не могла остановиться.
— Я тебя люблю, — сказал он. Ленивец[53] и тот вел бы себя более пылко. — Хочу, чтобы ты вернулась. Без тебя дом не дом.
— Если ты намерен с ней и дальше встречаться, даже не подумаю, — говорю я.
— Я не намерен с ней встречаться, — говорит Марк.
Долгая пауза. Я ждала, что он возьмет меня за руку или коснется щеки. Ничего подобного. Не вздумай соглашаться, Рейчел, — приказываю я себе. — Так дело не пойдет. Зачем тебе вообще — тем более дома — человек, который просит прощения, но при этом не считает нужным хоть как-то выказать нежность, пусть даже притворную. Скажи твердо: нет. Скажи ему: чтоб ты сдох! Тресни его по башке одной из жутких отцовских ламп, да так, чтобы осколки посыпались. Уйди на кухню и придумай, как вмиг приготовить вафли. Сделай же что-нибудь!
— Понимаю, тебе тяжело, — говорит Марк. — Но и мне, поверь, не легче.
И он заплакал. Чтобы Марк заплакал?! Я не верила своим глазам. Мне казалось, что если кому и было положено плакать в этой сцене, то, конечно же, мне. Он просто-напросто украл мою роль.