— Не вздумай состряпать колонку про ограбление моей группы, — говорю я.
— Почему бы и нет?
— Потому что это произошло со мной, — бросаю я. — К тому же это ужас что такое.
— Прости, прости, — говорит Марк. — Он тебя ударил?
— Руку мне выкрутил…
— Покажи папочке, где болит.
— Замолчи, — говорю я.
И вдруг, помимо собственной воли, улыбаюсь. Марк тоже расплывается в улыбке.
— Я куплю тебе другое кольцо, — обещает он.
— У нас на это нет денег, — возражаю я.
— Что правда, то правда, — соглашается Марк. — У нас их не было даже на то, чтобы застраховать кольцо.
Мы переглянулись.
— Все одно к одному, — подытоживаю я.
— Ты о чем?
— О том, что кольцо было символом счастья, а теперь все переменилось, так что оно и к лучшему, что кольца нет, не то оно напоминало бы о былом.
— Ненавижу, когда ты так говоришь!
— Знаю. Ты все еще ее любишь?
— Не будем об этом, — роняет он.
— Но ты ведь больше не собираешься с ней видеться?
— Я же сказал.
— И вы с ней больше не поедете к той гватемальской переперченной пицце? — упорствую я.
— Рейчел…
— Просто ответь — да или нет?
— Сказал же я тебе: встречаться с Телмой больше не буду, а раз так, то и ездить с ней к доктору Валдес не буду.
— Вот и хорошо, — говорю я.
— Телма все равно не верит в эту фигню, — добавляет Марк.
— И я бы не стала. Да и с чего мне вообще пришло бы в голову обращаться к пережаренной лепешке, именующей себя психоаналитиком.
— Рейчел…
— Да?
— Если выедем прямо сейчас, успеем на последний самолет.
Последний самолет регулярных рейсов «Истерн эрлайнз» вылетает из Нью-Йорка в Вашингтон в девять часов вечера. Пока мы с Марком не были женаты и жили порознь — он в Вашингтоне, я в Нью-Йорке, — у нас не было возможности ссориться поздно вечером, поскольку не получалось хлопнуть дверью и уйти к себе домой. Мне даже нравилось, что наша совместная жизнь и реакции каждого зависят от расписания авиарейсов; мне и в самом деле очень многое нравилось в этой челночной авиалинии. Правда, комфорт и любезность персонала оставляли желать лучшего. Но кое-что там было на высоте. Самолеты, к примеру, всегда вылетали вовремя, и ровно через час ты уже на месте. Билет можно было купить в любой момент, бронировать его не требовалось. Обстановка там была деловая, пассажиры — тоже люди деловые, солидные. Никому из них и в голову не приходило прогуляться по салону просто так. Ни один из них не путешествовал ради удовольствия. Нет, они перемещались из одного офиса в другой, находящийся в другом городе. Каждый имел при себе портфель. Все были одеты строго и дорого: серьезные, успешные люди. Теперь пассажиры «Истерн эрлайнз» кажутся мне почти идеальным воплощением пуританских традиций: истинная добродетель — в выносливости, умеренности и скромности. Очень правильно, думала я, что одни самолеты этой авиалинии летают из Нью-Йорка в Бостон — колыбель пуританства, а другие из Нью-Йорка в Вашингтон, где те, кто вырос в пуританских традициях, вознаграждены, поскольку теперь в их власти принуждать всю страну блюсти их ценности. Мне очень нравилась суровая аскетичность транспорта, который доставлял меня к Марку, что-то в этом было восхитительно романтичное. Я старалась не выделяться среди прочих пассажиров: одевалась, как все, и, как все, непременно брала с собой «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Уолл-стрит джорнэл». Правда, мои попутчики летали по делам, а я — к Марку.
И однажды, когда мы с Марком совершали очередной такой перелет, он сделал мне предложение. В то время он пару раз в неделю просил меня выйти за него, но на борту самолета — впервые.
— Сейчас у тебя есть шанс сказать. «да» на борту «Истерн эрлайнз». Упустить такой шанс — грех, — говорит он.
— И смех и грех, — говорю я. — Мой ответ — нет.
— Тебе бы только словами играть.
— Нет, — повторяю я.
— Другого такого шанса не будет, — предупреждает Марк. — Я и дальше буду предлагать тебе руку и сердце, но на борту «Истерн эр» — больше никогда.