Полицейские удалились; сверху с криком «мамочка, мамочка!» кубарем скатился Сэм и прыгнул мне на колени.
— Вчера звонила Телма, — говорит Марк. — Она на тебя очень сердита. И я тоже.
— Мамочка, где ты была? — спрашивает Сэм.
— В Нью-Йорке. Но я вернулась.
— Она вчера обедала с Бетти, — продолжает Марк, — и Бетти с твоих слов сказала Телме, что у нее герпес.
— Я про герпес не говорила, — возражаю я.
— Ну, что-то подобное точно ляпнула, — упорствует Марк.
— Я сказала, что у нее заразная болезнь.
— Словом, Телма на тебя злится, — говорит Марк.
— Она злится на меня! Чья бы корова мычала! — Всю жизнь я ждала случая ввернуть «чья бы корова мычала», наконец-то он представился. — Уж точно: чья бы корова мычала, а ее бы молчала. И вот что, ты, подонок, предупреди свою Телму: если она и дальше будет сюда звонить, я скажу Бетти, что у нее триппер. То-то будет срам.
— Трам-пам-пам, — подхватил Сэм и захлопал в ладоши.
— И еще слух распущу, — говорю я: — Угадайте, у какой немыслимо долговязой вашингтонской светской львицы стыдная болезнь, но имейте в виду: речь не о карьеризме.
Марк выскочил из гостиной, хлопнув дверью.
За окном взревел двигатель, машина уехала.
Я почитала Сэму книжку, но мысли мои были далеко. Когда же все это перестанет меня мучить? Хватит ли сил выдержать? В моей жизни осталось одно-единственное светлое пятно — мой малыш, но даже на нем я не могла толком сосредоточиться. Меня ранили в самое сердце. Ранили в мозг, а на ум мне приходят лишь избитые фразы о ране в самое сердце. Я знаю: есть женщины, которым все это известно не понаслышке, но, пока страсти не улеглись, они держат язык за зубами, самообладание не изменяет им и в самую трудную минуту, даже если они оказываются лицом к лицу с соперницей на званом обеде, или в супермаркете, или на зимней распродаже в «Сакс яндел», — но я определенно не из их числа. Однажды на вечеринке моя мать увидела, как отец целуется с какой-то гостьей; она запомнила это на всю жизнь и, напившись, непременно припоминала ему тот случай. Один поцелуй — подумаешь, дело! Как бы она отреагировала, если бы она вынашивала ребенка, а он в это время завел бы полноценный роман?
Я понимала: в том, что произошло, Телма не виновата. Моей подругой она никогда не была. Мы даже ни разу не сходили вместе обедать. Я давно перестала верить в якобы присущую всем женщинам непостижимую, почти сестринскую преданность друг другу. И при всем при том я ненавидела Телму всеми фибрами моего разбухшего тела. Ненавидела за то, что она превратила Марка — мужчину, которого я когда-то полюбила, — в холодного, жестокого, чужого человека. Казалось, он стал ее зеркальным отражением и обращался со мной точно так же, как Телма со своим мужем Джонатаном.
Я сразу представила себе ближайший званый ужин в Вашингтоне, на который пригласят и нас четверых. Телма, разумеется, будет привычно изображать светскую даму: протянет руку, точно английская королева, мол, она готова подправить пошатнувшиеся отношения с непокорной колонией, затем лицемерно похвалит мою черную шматту, из которой я не вылезаю с пятого месяца беременности.
«Ах, Рейчел, — скажет она, — я всякий раз восхищаюсь: это платье тебе так идет!» Мне страшно хотелось вести себя при этом благовоспитанно. Держать язык за зубами. Пропускать все мимо ушей. А больше всего мне хотелось показать, до чего я невозмутимая и уверенная в себе и досадую на Телму не больше, чем на старую жвачку, на которую ненароком наступила. Увы, этого мне не дано.