После рождения Сэма я не раз думала: никто никогда не говорил мне, как сильно я буду любить своего ребенка; а теперь я поняла и кое-что другое, о чем тоже никогда не говорят: ребенок — это граната. Родив ребенка, вы взрываете свой брак — когда пыль осядет, он изменится, станет не таким, как раньше. Не обязательно лучше, не обязательно хуже; просто другим. Этого вам никогда не прочесть в бесчисленных, слащавых до идиотизма статейках о распределении обязанностей по воспитанию ребенка, и уж тем более там нет и словечка о том, что после рождения малыша борьба супругов за верховенство в семье продолжится уже на новом поле брани. К примеру, ребенок проснулся среди ночи, а ты, вместо того чтобы немедленно вскочить с постели, лежишь и соображаешь: чья очередь вставать? Если твоя, то вставай: если же его, почему он все еще дрыхнет, а ты уже проснулась и прикидываешь, чья очередь вставать. Кормлением теперь занимаются оба: она кормит, а он составляет ей компанию. И к врачу ребенка везут оба: один везет, а другой едет, чтобы первый не обижался, что это дело свалили на него. Сегодня родители бьются за право первым дать малышу настоящую еду, и оба старательно увиливают от обязанности менять подгузник, сокращать количество сладостей в рационе ребенка или настаивать на соблюдении правил поведения.
Об этом никто никогда не рассказывает; впрочем, даже если бы и рассказывали, мы вряд ли прислушались бы. Мы же такие умные. Такие взрослые. Такие счастливые. И все у нас под контролем.
— А теперь чувствуете? — спрашивает врач.
— Нет.
Он уже резал меня. Но было это где-то далеко-далеко. Прошла минута. Две. Хоть бы с ребенком все обошлось… Ну пожалуйста, пусть все будет хорошо. Я открыла глаза и увидела медсестру, она шла к педиатру, а в руках у нее был младенец — влажная головка, слипшиеся черные прядки волос. И худая, кожа да кости, ручонка. Длинные худые ноги. Шевельнись. Пожалуйста, шевельнись. Нога чуть дернулась. Звук, напоминающий тихое покашливание. Едва слышный плач.
Натаниел.
Я закрыла глаза.
С ребенком все в порядке, доносится до меня.
В порядке. Все будет хорошо.
Итак, Натаниел родился раньше срока. Но он в этом не виноват. Во мне что-то умирало, и ему надо было срочно выбраться на свет.
XII
Кесарево делали в сложных обстоятельствах, немудрено, что возникли осложнения. Натаниел лежал на восьмом этаже больницы, его лягушачье тельце было сплошь обвито резиновыми трубками и проводами от мониторов. Я лежала на пятом, тоже опутанная трубками и проводами. После анестезии в голове стоял туман, мысли путались. Я часами перебирала нашу с Марком жизнь. Что же случилось? Отчего все пошло не так? Он спятил. Я снова и снова искала ответ. Ответ, конечно, напрашивается сам собой, но принять его — значит принять произошедшее как непостижимую загадку, которую мне никогда не разгадать. Ненавижу загадки, и не я одна их ненавижу. Природа их ненавидит тоже.
В Вашингтон прилетела Вера. Она провела у меня в больнице целый день. Массировала мне голову, выслушивала мои гипотезы. Мне кажется, говорила я, что у меня слишком много времени уходило на стряпню и куда меньше на мужа. Я надеялась, что рождение ребенка изменит нашу совместную жизнь к лучшему, говорила я; очень часто я бывала нетерпеливой, мелочной, раздражительной и сварливой. Вот Марк и потянулся к женщине, которая еще не наслушалась его баек и не смотрела на него с укоризной, когда он излагал точку зрения, позаимствованную у лучшего друга.
— Возможно, все так и есть, — говорит Вера, — но главное не в этом. Главное — понять, чего хочешь ты.
— Может, дело в том, что нам больше нечего было ремонтировать и декорировать, — говорю я. — Может, если бы мы продолжали покупать дома, бороться с подрядчиками и спорить о том, что делать с полами — обесцветить их или покрасить в темный цвет, мы еще много-много лет жили бы и не тужили.