— Я очень расшалилась? — спросила она, когда на следующий день я везла ее в аэропорт.
— Да нет, не очень, — буркнула я.
— Прошу тебя, скажи напрямик, — настаивала она.
Мой отец тоже изрядный оригинал, но не в прямом смысле слова. Он — характерный актер, его псевдоним — Гарри Страттон, и отец до сих пор под ним выступает. Однако, будучи характерным актером, он играл исключительно бесхарактерных персонажей: добродушных юристов, добродушных врачей, добродушных учителей. И когда ведущий актер падал духом — либо в безуспешных попытках открыть пенициллин, либо в борьбе с преступниками, либо в битве с нацистами, — мой папа с неизменным добродушием его утешал. Он, как и мама, зарабатывал кучу денег; деньги они вложили в акции «Тампакса» и вскоре разбогатели — что было очень кстати, потому что счета за лечение мамы приходили немыслимые. Она пила все больше, и в конце концов у нее вдруг жутко, огромной дыней, вспух живот. Ее положили в фешенебельную больницу для богатых и поставили диагноз: цирроз печени; врачи поцокали языками и сказали, что медицина бессильна. Еще до маминой болезни родители переехали в Нью-Йорк, и окна маминой палаты выходили на Ист-Ривер. Мама лежала и медленно умирала на глазах папы, который с нетерпением ждал конца.
— Перекройте кран! — просил он врачей, а те невозмутимо отвечали, что никакого крана нет, больная просто угасает.
Кое-кто из бывших клиентов приезжал навестить маму. Обладатели лиц со шрамами пугали медсестер, лилипуты с хохотом разъезжали на электрических креслах-каталках, но время от времени мама приходила в себя и тут же начинала строить деловые планы:
— Сдается мне, на следующем проекте нам с тобой удастся срубить сотню «кусков».
Клиентов у нее давным-давно не было, но она все талдычила про проценты со сборов да сколько можно содрать до выхода картины и сколько после.
Ей приносили обед.
— Я, пожалуй, пообедаю в кафетерии студии, — заявляла она.
Однажды мне позвонил отец:
— Давай-ка приезжай, — скомандовал он. — По-моему, это конец.
Разумеется, с этим сообщением он звонил ежедневно, но по его тону я догадывалась, что он, скорее всего, выдает желаемое за действительное; а тут почувствовала, что он, наверное, не ошибся. Я помчалась в больницу, вошла в палату: мама спит. Внезапно она открыла глаза, посмотрела на меня и говорит:
— Я только что обдурила на ремейке Даррила Занука[26], — и захрипела; я решила, что она смеется — смех у нее всегда был хриплый, — и не придала значения; но хрип и впрямь был предсмертный — мама умерла.
— Отошла мать-то, — сказала медсестра.
Не «ваша мама», а просто «мать». Я уставилась на сестру: меня ошеломила не столько мамина смерть (ее пророчили уже много месяцев, и, с точки зрения моего отца, уже заждались), сколько бесцеремонность сестры.
— Вы свою называйте «мать», — огрызнулась я, — а мою не надо.
Сестра испепелила меня взглядом, давая понять, что мой вполне естественный гнев — всего лишь дамская истерика. И накрыла мамино лицо простыней.
— Сейчас мы мать увезем, — сказала она, да так высокомерно, что я еще больше взбесилась.
— Она не ваша мать! — заорала я. — И не «отошла», а умерла. Слышите? Умерла. И увезете вы не ее, а ее тело. Так и говорите — тело. Да хоть трупом назовите — ради бога!
Сестра, оцепенев от испуга, уставилась на меня; я решила, что она ужаснулась моему поведению, но нет. В ужас ее повергло другое: за моей спиной как раз в ту минуту воскресала мама. Простыня стала плавно приподниматься — как с полтергейстом при замедленной съемке, — потом мама одним махом откинула простыню, крикнула «опа!» и упала в обморок.