Правление Юстиниана всегда рассматривалось как двуликий Янус: первое десятилетие успеха контрастирует с последующим периодом кризиса. Здесь 536 год знаменует собой глубокий перелом. Прокопий впоследствии ярко описал симптомы кризиса: «Солнце, лишенное сияния, в течение всего года светило лишь как луна и производило впечатление почти полного затмения. (…) Но с тех пор, как явилось знамение, не прекращались ни война, ни мор, ни всякое другое зло, несущее смерть людям»[162]. Это поразительное природное явление могло быть вызвано извержением вулкана или падением метеорита и привело к резкому похолоданию в Северном полушарии, к «малому ледниковому периоду» поздней Античности[163]. За холодами последовали неурожаи и голод, а также – чему в немалой степени способствовало снижение иммунитета – ужасная эпидемия чумы. Она достигла столицы – Константинополя – в 542 году и унесла бесчисленное количество жизней. Современники воспринимали ее не столько как природное явление, сколько как несомненный знак Божьего гнева. В связи с этим современные историки видят во многих законодательных актах не только последовательную идеологию правления, но и гибкую реакцию императора на пережитую катастрофу, реакцию, которая балансировала между религиозным фундаментализмом и хладнокровно расчетливой политикой поиска козла отпущения.
Согласно правдоподобной линии интерпретации, новелла 77 Юстиниана может считаться ярким примером такого управления в условиях катастрофы[164]. Это один из немногих юридических текстов императора, которые прямо указывают на кризисные явления того времени, заявляя, что «голод, землетрясение и чума» являются результатом инкриминируемых прегрешений. Этот вывод и другие указания свидетельствуют о том, что новеллу следует интерпретировать как прямую реакцию не только на ослабление света солнца, климатическую катастрофу и неурожай, но и на распространение чумы в Константинополе. Поэтому ее можно отнести не к 538 году, как считалось до сих пор, а к 542. Здесь Юстиниан связывает греховное поведение отдельных людей с «праведным гневом» Бога, который может привести к гибели целые города вместе с их жителями. В этом отношении речь идет не только о спасении душ преступников, о чем также говорится в тексте, но и о физическом существовании всех подданных, которое правитель стремится обеспечить своими угрозами наказания грешников.
В чем конкретно состояло прегрешение? Прежде всего, речь идет о богохульстве, которое здесь четко определено – впервые в юридическом тексте. В дополнение к общим фразам, таким как «нечестивые действия» (impios actos, или asebeĩs práxeis – по-гречески), заимствованное из греческого языка слово для обозначения хулы (blasphema verba[165]) теперь несколько раз появляется в латинском тексте, иногда с пояснительным дополнением blasphemiam in deum[166]. Слово blasphemia еще не является техническим термином для богохульства, как ясно показывает другой отрывок текста: если хула против людей (contra homines factae blasphemiae) не остается безнаказанной, то насколько более достоин наказания тот, кто богохульствует (qui ipsum deum blasphemat)[167]. Однако текст не ограничивается общими ссылками на богохульные слова, но конкретизирует, приводя в качестве примера клятву Богом или – еще точнее – волосами и головой Бога. Богохульным клятвам предстояло еще сделать большую карьеру в средневековом законодательстве (см. главу 8).
Однако для новеллы 77 по-прежнему характерно, что богохульство сопоставляется с другим моральным преступлением без дополнительных объяснений. Потому что вместе с богохульниками названы и те люди, которые чрез дьявольское обольщение ввергаются в самый тяжкий разврат и делают вещи, противные их природе. Это преступление против природы означает не что иное, как однополую сексуальность, которая уже была криминализирована в других законах Юстиниана. Средневековый юрист Аккурсий, который в XIII веке составил влиятельную глоссу по римскому праву, в качестве пояснения для своих читателей использовал термин sodomiticis, «содомиты». В его время он употреблялся для описания всех форм незаконной, т. е. не направленной на деторождение, сексуальности[168]. Этот термин показателен не в последнюю очередь потому, что он вызывает в памяти классическое место наказания целого городского сообщества в результате божественного гнева за грехи его членов: в Быт. 19: 24 Бог повелевает уничтожить небесным огнем Содом и Гоморру, рассматриваемые в Библии как рассадники беззакония. Этот божественный гнев и его опасность для гражданского общества, очевидно, также образуют общий знаменатель богохульства и содомии, поэтому они и были объединены в одну новеллу.
164
Я следую здесь в датировке и интерпретации: Meier, Das andere Zeitalter Justinians, S. 587ff. Далее см. о новелле 77 в: Leutenbauer, Gotteslästerung, S. 5ff.