* Ш и н в а р и - одно из пуштунских племен.
- И все же он не пастух, не просто матрос. Он из комиссаров по крайней мере. Как жаль, что дервиш не в наших руках. Какая очная ставка была бы!
- Нет у нас времени. Ночью я сам займусь им. Как бы только криком он не напугал хезарейский сброд. - С жестокой усмешкой Джаббар ибн-Салман показал на чуть теплящиеся костры становища. - Надо отвезти его подальше.
С напускным равнодушием Али Алескер помял в пальцах сигарету.
- Помойная яма.
- Что вы имеете в виду?
- Нашу благородную деятельность. Тьфу-тьфу!
- Нет, я, Джаббар ибн-Салман, не садист. Пустыня проникла и в мою кровь, а с пустыней и все ее атрибуты! Пустыня жестока! Око за око! Моисеев закон родился на песке и колючке.
- Умываю руки. Отвратительно...
- Когда-то давно, в доисторические времена, я, безусый археолог, мечтал о крестовом походе цивилизации на Восток. Рыцарские мечты. А вы?
- Я больше восточный человек, чем вы. Мать у меня персиянка. И, вероятно, потому я унаследовал всю поэзию Востока, а от отца холодную жестокую прозу шведа. Кровь и грязь инквизиции мне претят, тьфу!
- Мои друзья-арабы льстили мне. Они говорили, что я читаю их мысли. Что я одним взглядом заставляю их делать то, чего они не хотят делать и никогда не хотели... Желаете присутствовать при опыте? Обещаю одну психологию без... этой, как вы сказали, инквизиции. Сделать из него все, что надо.
- Я передал его вам. Дальше ваше дело. Но мне здесь нельзя оставаться. Завтра...
- Вы уезжаете?
- Поеду до Доздаба и обратно в Мешхед. Проверю работу на шоссе. Очень скоро оно понадобится. Мысленно вижу караваны автомобилей, мчащихся к границам Советов... Вот это дело! А пачкать руки в крови?.. Избавьте. Что с вами?
Лицо Ибн-Салмана набрякло и побагровело. Глаза налились кровью.
- Кажется... лихорадка... возвращается. Мне трудно... говорить. Извините. Я прилягу. Проклятая лихорадка. Как не вовремя...
Он лежал, закатив глаза, словно прислушиваясь, что у него делается где-то внутри, в его небольшом сухом теле. Вдруг он заговорил снова, и заговорил каким-то чужим, не своим голосом:
- Храни свой язык! Человеческий язык быстр к убийству!
Али Алескер удивленно вскинул голову:
- Благодарен за нравоучение. На вашем месте я бы...
Он тут же понял, что Джаббар ибн-Салман был уже далек и от него и от хезарейского становища. Тело его горело от лихорадки. Он говорил быстро с каким-то надрывом...
- ...Смерть... надоели... м... м... м... мой генерал, вы глупы... баронет... посвятите в... в рыцари ордена... чего... грязи... Грязь... Отвратительно! Араб-семит... негр... араб... получеловек, дикарь... Притворяться их другом, братом... надоело. Устал. Надоели... Пуштуны хуже арабов, еще хуже... головорезы... Ха, они отрезают, головы, когда приказываю я! Святой Георгий!
Али Алескер один во всей Персии знал прошлое Джаббара ибн-Салмана. Многое из бреда его, возможно, отвечало мыслям и чувствам достопочтенного персидского помещика из Баге Багу.
Больной замолчал. Приподнявшись на локтях, он вполне здравым взглядом посмотрел на Али Алескера и спокойно сказал:
- Не дайте ему сбежать!
Откинулся на спину и впал в забытье.
- Сбежать? - проговорил громко Али Алескер. - Ну, сбежать я ему не дам. И ящерица из такого места не убежит.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Осел наступил себе на ухо.
К у р д с к а я п о г о в о р к а
Медленно, томительно медленно идет караван через пустыню. Надрывно бренчат колокольцы. Бормочут что-то про себя верблюды.
От природы верблюду дано проходить за день два фарсаха. В век поездов, авиации, автомобилей верблюжья медлительность кажется особенно медленной и тоскливой. Живого, энергичного человека такая медлительность бесит. Холодный, апатичный человек впадает в спячку и делается безразличным ко всему.
Караван шел по путям, которые не знали не только автомобиля, но и обыкновенных колес персидской арбы.
Караван шел через Иран, поперек всего персидского государства. Он шел с запада на восток. На верблюжьих седлах поскрипывали ремни под тяжелыми вьюками.
Удивительно! Персидская администрация не замечала каравана, хоть он состоял из семисот двадцати семи верблюдов и шел очень открыто, очень долго по Персии. Не видели тяжелых вьюков и самые бдительные чиновники, которые так любят хвастаться: "В нашем благословенном государстве, благоденствующем под рукой его величества шахиншаха Реза Пехлеви, и мышь не проскользнет без нашего на то дозволения".
И тем не менее караван из семисот двадцати семи верблюдов пересек все шахиншахское государство, проскользнул через Персию, как нож сквозь кусок масла. Караван много раз останавливался на дневки в долинах Хузистана, переваливал горные кряжи страны Загрос к северу от Шираза, располагался становищем у колодцев Соляной пустыни Дэшт-и-Кэвир... Соблазнившиеся видом увесистых вьюков, бешено скакали вокруг каравана, щелкая затворами винтовок, в своих бараньих шапках курды, устраивали засады в каменистых ущельях бахтиары, палили из сотен ружей красноглазые кашкайцы, сотрясали степь тысячами тяжелых подков своих коней цари пустыни арабы, жгли на вершинах холмов по ночам костры ашфары, с ножами в зубах и со своими кривыми саблями кидались на верблюжью охрану ослепленные жаждой грабежа джемшиды. Все кочевые и полукочевые племена, населяющие Иранское нагорье, интересовались, переживали и питали необузданное свое воображение фантастическими слухами о караване. Многие хотели захватить его силой оружия, многие мечтали урвать хитростью хоть малую толику, а многие надеялись просто подзаработать мирно на доставке воды, хвороста, лаваша. Многие отдали бы полжизни, чтобы узнать содержимое вьюков. Но позади, по бокам, спереди каравана день и ночь стеной ехали свирепые луры племени кухгелуйе. А все в Персии знали, что пуля кухгелуйского всадника летит далеко, что пуля кухгелуйе метит всегда прямо в сердце.
И хоть шум, поднятый вокруг каравана, мог разбудить всех мертвецов на кладбищах Персии, никто ничего в канцелярии Тегерана о караване не знал. Не знали ничего и губернаторы провинций, через которые караван следовал. Ничего, абсолютно ничего...
Впрочем, и чиновники и губернаторы Персии в те времена нередко теряли остроту зрения и тонкость слуха. Стоит ли удивляться, что они не заметили какого-то каравана. Вот уже два года, например, никто в Персии не замечал потока оружия и амуниции, текшего стремительно с юга, из Доздаба, станции англо-индийской железной дороги, на север, в сторону Мешхеда близ советской границы. Поток рос так быстро, что правители Персии вдруг проявили невиданное внимание к нуждам местного населения и принялись строить восьмисоткилометровую дорогу от Доздаба до Мешхеда руками и на средства того же населения.
На строительство дороги взял подряд хорасанский помещик и персидский коммерсант Али Алескер. Он часто разъезжал в новеньком автомобиле по трассе строящегося шоссе, лично интересовался ходом работ, но ни разу не полюбопытствовал, а что же собираются возить по новой дороге. "Язык дает понятие о степени разума мужа. Один из величайших пороков невоздержанность языка".
Но всем и так было ясно, зачем строится стратегическое шоссе. Над государством могущественного северного соседа собирались грозовые тучи. Империалисты всех мастей открыто готовили нападение на Советский Союз. А разве все благомыслящие и достопочтенные люди на Востоке не мечтали, чтобы большевистский строй, этот ужасный, возбуждающий горячие головы простого народа строй, рухнул? И разве вот уже сколько лет вся благонамеренная пресса мира не писала, что надо помочь всем уцелевшим в России "силам разума и порядка" свергнуть большевистскую тиранию?
Весь север Персии - Мешхед, Кучан, Серахс, Буджнурд, Астрабад, Тебриз - кишел белоэмигрантами.
Генерал-губернатор Хорасана по своему официальному положению не мог в открытую помогать им. Персия поддерживала с Советским Союзом дипломатические отношения. Однако иметь свои взгляды кое-кому из высокопоставленных государственных деятелей не возбранялось. Народ любил Советскую Россию. Порвав неравноправные договоры, отказавшись от царских многомиллионных долгов, подарив безвозмездно Персии порты, дороги, сооружения, воздвигнутые царскими колониалистами до революции 1917 года, Советский Союз снискал уважение на всем Востоке. Открытого враждебного шага никто бы не простил персидскому правительству. К тому же и у такого почтенного лица, как генерал-губернатор Хорасана, была частная жизнь. Можно по-приятельски откушать у знатного туркменского изгнанника Джунаид-хана барашка по-иомудски, поджаренного на раскаленных камнях. Запретный коньяк быстро развязывает языки и раскрывает сердца. Можно совершить охотничью прогулку верхом в горы Келата и отведать восхитительные острые блюда из мяса диких копетдагских муфлонов, а заодно поговорить с курдскими ханами, оседлавшими своими вооруженными отрядами горные перевалы, ведущие к весьма уязвимым для налетчиков станциям среднеазиатской железной дороги. Охотясь на джейранов, где-нибудь в степи Даке Дулинар-хор можно встретиться с неистовым, но гостеприимным Керим-ханом белуджским. "Кто недоволен, тот ищет", - говорят белуджи. И иногда генерал-губернатор в тиши своего эндеруна, развлекаясь со своими прелестными женами, нет-нет и видит себя в своем воображении во дворце в Тегеране. Собственными руками Реза-шах возлагает ему на грудь орден "Льва и солнца" за...