— Я не смогу, — начал было Огурцов, но Ленько сверкнул очками как-то уж очень жестко.
— Сможешь. Понял меня?
— Понял, — потупившись ответил Огурцов и вышел на свободу.
— Что, испугался?
Полянский внимательно смотрел на Огурцова.
— Ну, Леша, ты вообще… Там же люди могут быть… Ты с ума сошел.
— Прибздел?
Огурцов встал, подошел к окну и выглянул в него сбоку, прижавшись спиной к стене, как делают персонажи советских шпионских фильмов.
— Ну что там? — весело спросил Полянский.
— Ничего… Слава Богу…
— Бог здесь не при чем, — заметил Дюк.
— Да? А что — при чем?
— Расчет и наблюдательность. Просто я — ты вот не заметил — а я секунду назад в окно выглядывал. И видел, что никого там нет. Ты-то на это внимания не обратил.
— Ну, как это?…
— Да так. Ты, Саша, когда говоришь, становишься этаким глухарем. То есть слышишь только себя. Ничего не замечаешь, ни на что не обращаешь внимания. Реагируешь уже постфактум.
— Ну и что? — надулся Огурцов. Ты что мне, мораль решил читать? Не надо, Леша. Не надо. Я что, сделал что-то не так? Ненавижу, когда из окон бутылки бросают, ненавижу! Жлобство это.
— Ну, жлобство, так жлобство. Это еще очень спорный вопрос, что есть жлобство и кто есть жлоб.
Огурцов хотел ответить, но сдержался. Дюк явно провоцировал его, вызывал на ссору, а ссориться Огурцову не хотелось. Не хотелось ему покидать уютную комнату Полянского, опять идти на улицу, неведомо куда — а здесь хорошо, спокойно, музыка хорошая, чаек-кофеек, опять-таки, может быть, кто-нибудь в гости зайдет, выпить принесет.
Он вернулся в кресло, уселся в него поудобнее, вытянув ноги в мягких домашних тапочках, потянулся и огляделся по сторонам.
Комната Дюка нравилась Огурцову своей абсолютной непознаваемостью. Он бывал здесь уже много раз и каждое следующее посещение приносило ему новые, неожиданные открытия.
Помещение, где проживал Алексей Полянский уместнее было назвать залой — на взгляд Огурцова, площадь комнаты была значительно больше тридцати квадратных метров. Ненависть соседей к непутевому жильцу, отчасти, и обуславливалась размерами занимаемой Алексеем жилплощади, которую они в приватных беседах иначе как «хоромами» никогда не называли.
Несмотря на свои внушительные размеры, комната Полянского выглядела тесноватой — столько было в ней вещей, мебели, да и не только мебели — от прямоугольной формы помещения не осталось даже воспоминания, так оно было загружено всяческими ширмами, шкафами, полками, столиками и столами, стойками с радиоаппаратурой, но это все еще куда ни шло.
Помимо того, что, собственно, должно бы находиться в жилой комнате, как бы экзотично не выглядела та или иная вещь, к примеру, чучело медведя или голова оленя, торчащая прямо из простенка между окон — это, как говорят театральные режиссеры, «может быть».
Но небольшой переносной забор, какими обычно ограждают толстых женщин в оранжевых жилетах, крушащих ломами асфальт на проезжей части улицы, от основного потока автотранспорта никак нельзя было назвать обычным предметом обстановки.
На секции забора, которая стояла в комнате Полянского рядом со входной дверью висел знак — «кирпич», указующий на то, что проезд транспорта за знак не разрешен. За знаком, собственно, находилось, как называл эту часть комнаты хозяин, отделение «для спанья» — за несколькими разнокалиберными ширмами, среди которых была одна очень дорогая, по крайней мере, с виду — старинная, с золотой вышивкой по синему, шелковому полю. Рисунок, впрочем, настолько потемнел от древности и неизбывной городской пыли, что если пристально не вглядываться в него, то непонятно было, изображены ли там китайские драконы или древний художник просто оставил на ширме какие-то надписи на санскрите, возможно, назидательного характера. Внимательный же исследователь, поработав мокрой тряпкой и набравшись терпения, смог бы докопаться до истины и выяснить для себя, что ничего назидательного, равно как и представляющего интерес для фольклориста, зоолога или ботаника на ветхом шелку изображено не было. Напротив, очень легкомысленной оказывалась при внимательном рассмотрении ширма — голые женщины, причем, изображенные не очень искусно, а, скорее, кое-как, впопыхах, неряшливо и неталантливо — голые женщины золотой нитью были вытканы на ней.
В отделение «для спанья» Огурцов никогда не заходил — эта часть комнаты не предназначалась для чужого глаза, разве что некоторые из дам, посещавших гостеприимный дом Полянского удостаивались чести оказаться в святая святых — но никаких отзывов о таинственном «для спанья» от них никто никогда не слышал. Возможно, молчание это было вызвано особенностями физиологии Полянского, или чего-то другого — но никто, из посетивших «для спанья» дам ничего об этом месте не рассказывал, напротив, они словно бы старались не вспоминать о случившемся и всячески уходили от темы, когда она неожиданно всплывала в девичьих задушевных беседах.
За забором, украшенным знаком, запрещающим движение, всегда было темно — многочисленные ширмы и шкафы, отгораживающие берлогу Полянского от всех и вся скрывали от посторонних глаз то, что таилось в отделении «для спанья». Часть потолка над «спаньем» была затянута темным шелком, вероятно, украденным из какого-нибудь театра или дома культуры, ибо, к слову сказать, Полянский никогда ничего не покупал в магазинах. Кроме еды, разумеется. Хотя и еду, большей частью, доставал окольными, неведомыми и удивительными для простого смертного путями.
Драпировка на потолке и создавала иллюзию, что комната имеет неправильную форму — шелк был натянут как-то косо, уходя вниз, в темноту отсека «для спанья».
Но забор был только первой необычной деталью обстановки, что попадалась на глаза вошедшему в логово Полянского.
Второе, что видел посетитель, были две чугунных урны для мусора — пузатых, тяжелых даже с виду — непонятно, кто проявил чудеса ловкости и силы, чтобы затащить их сюда — на пятый этаж по узкой лестнице с вечно неработающим лифтом, уж, всяко, не сам Полянский, который ненавидел любой физический труд лютой ненавистью. Но дальше — больше.