— А ты чего тут делаешь?
— Ничего себе! — возмутилась Маркиза. — Он еше спрашивает!
Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.
— Хорош, — хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.
— И давно я тут? — спросил Леков.
— Порядком. Звонок в дверь — ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?
— А фиг знает, — беззаботно отозвался Леков. — Колеса какие-то. Уносит с них классно.
— Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?
— Не-а. Я и сам не знал. — Леков усмехнулся. — Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.
— На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.
— Скажешь тоже. — Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.
— А хрена лысого тут говорить. Это же видно.
— А ты сама-то не боишься? — Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.
— Тоже боюсь. Жизнь — страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты — нет. И в этом разница между нами. — Маркиза сурово обхватила руками колени.
— А чего ты тогда, после «сейшена» так быстро свалила? Погудели бы вместе.
— С тобой после «сейшака» только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. — Маркиза хмыкнула. — Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.
— А чего скипнула-то?
— Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?
— Огреб.
— Стало быть, насос ты теперь?
— Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.
— Ну, у тебя и долги… А кому должен?
— А, в том числе, и Ихтиандру этому.
— То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.
— Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.
— Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.
Леков пожал плечами.
— А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.
— Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?
Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
— У людей масса есть.
— Открыл Америку, — хмыкнула Маркиза.
— Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
— Как два пальца, — заржала Маркиза. — Да я, знаешь…
— Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
— И это все? — разочарованно протянула Маркиза. — А я-то думала… Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
— Ты опять не въехала, — Леков сморщился. — Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
— Ну и к чему ты клонишь?
— К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
— Не сильна я в этих делах! — вдруг рассердилась Маркиза. — Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
— Во-от, — протянул Леков. — Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
— Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить…
— Ага, — сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. — Именно. Люди — они как звезды, блин.
— Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что, уже перед «сейшаком» колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну «Дроздов» этих долбаных. Я, блин, по «Маяку» в «Рабочий полдень» их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне — старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
— Мои дрозды не полевые.
— А какие? — с издевкой спросила Маркиза.
— Да так, — уклончиво сказал Леков. — Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.
— И что же, ты, Васька, птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете — прыг-прыг, чик-чирик?
Леков хмыкнул.
— Ты чего ржешь?
— Тебя птицей представил.
— А какая же я по твоему птица? — Маркиза потянулась.
— Оомимидзуку, — сказал Леков.
— Ча-аво? — не поняла Маркиза.
— Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри.
— Филин — он мужчина, — мотнула головой Маркиза.
— Ну-ну, — Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. — А на яйцах кто по-твоему сидит. Сова?
— Сова это сова. Филин — это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала.
— Вестница смерти, — заметил Леков. — А как ты определила, что это синица? Синица, а не какя-нибудь другая птица?