— Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же как не синица.
— Точно, — озадаченно протянул Леков. — Видно непросто ей было, птице этой — синице. И так вот и залетела?
— Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь — чего бы еще туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингридиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же — черствый хлеб, туда же унылую прядь увядшей петрушки. Туда же — льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же — витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цынга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая. А тут — хрясь, трах-бам — синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла.
— Вечно ты Маркиза с твоим morbid fascination.
— С твоей, — поправила Маркиза. — С твоей fascination. А что мне поделать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже поди.
— Да ладно, холодная сойдет. Тащи.
Маркиза вздохнула и встала с дивана. Протопала на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках.
— На, жри, — сказала она. — Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми.
— Нуте-с, нуте-с, — бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся, до валявшейся неподалеку вилки. — Слушай, а маловато будет.
— Да что вы, что вы, — хозяйка зарделась. — Скажите тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
Ах, ну до чего они были хороши — дрозды по-нормандски. Съедаешь — и не замечаешь. Будто снетки.
Будто снетки! Снеток — это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала — обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку корелевского пингвина по-эквадорски, с соусом «Либертад».
Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
— Ты ешь?
— Ем.
— Спасибо.
Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно…
Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой — и на тебе — ухо дикого осла-вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз — глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка — и в ложке той красная икра, или борщ холодный — хлебай — не хочу.
Нет сил уже есть. А надо. Потому, что fascination, потому что не оторваться.
Цап вилкой — что на этот раз? Ого — мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откромленного медом на убой — Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри — надо. И жрал медвель… Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
— А что же вы всухомятку-то кушаете? — напевный голос хозяйки. — Вот, не желаете ли отпробовать? «Агдам» урожая 1917 года.
ЧАСТЬ II
Глава 1.
Швейцария
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон,
и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами,
как будто спрашивая:
«А что вы тут делаете, добрые люди?».
— А что ты с ним будешь делать? — спросил Володя Сашу.
— Пригодится, — ответил старший брат.
— А стрельнуть дашь, — Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши.
— Мал ты еще для таких дел, — снисходительно глянул на него Александр Ульянов. — Да и патронов мало, для дела надо беречь.
— Для какого дела? — не отставал Володя.
Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело.
Эх, на уши всех поставим. Удача с нами.
— Бухаря завалишь? — испуганно прошептал Володя.
— На кой мне твой Бухарь? — старший брат прицелился в канделябр.
— А ко мне сегодня Вовка Керенский подваливал.
— Да, — Саша нахмурился, водя стволом по помещению. — И что?
— Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова?
— Этого пьяницы, — Саша поморщился. Знаю, конечно.
— Так вот, я через его сад и рванул.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — усмехнулся Саша. — А то, что ты сбежал — это не страшно. Кто ты, а кто Вовчик-балалайка? Он старше тебя и сильнее. Ты поступил умно. Это называется тактика. Ладно, иди спать. Я хочу побыть один.
Володя с недовольным видом удалился к себе. Вот, вечно так.
Интересно, а почему все называют Лекова пьяницей? Пьяницы на престольные праздники возле трактиров лежат. А Леков — он другой. Он на скрипке играет, в гимназии даже слышно. А еще у него телескоп есть. На чердаке.
Только играет он странную музыку. И неправильно. Нельзя так на скрипке играть.
Володя потянулся и заснул.
Владимир Ильич потянулся и зевнул.
Ну нигде покою нет. Что за чудное было кафе — тихое, спокойное. Уютное. А теперь во что превратилось? Все заполонили эти — патлатые, бритые, черт-те что на головах. Одеваются словно клоуны… Как тараканы на объедки праздничного пирога, не убранного на ночь в буфет, как отвратительные насекомые набросились эти негодяи на жирную, пасторальную Швейцарию. Войны испугались, не хотят воевать. А война нужна. Объективно нужна. И, лучше всего, не одна, а несколько. Как Владимир Ульянов учил, еще тогда, в детские годы — перессорить противников, ослабить их междуусобными распрями, а потом улучить момент и всех разом…
Взять, к примеру, хотя бы вот того. Или — этого. Их бы в Симбирск, да носом к носу с Вовчиком-Балалайкой, с Керенским. Или — на пристань, к Бухарю в лапы. Что бы делали эти патлатые да бритые? Нет, с этой командой каши не сваришь. А каша, она ох как хороша бывает, если ее правильно заправить и вовремя на стол подать.
Голодранцы…
Владимир Ильич сунул руку в карман и, не вытаскивая бумажник на свет божий, пересчитал пальцами купюры. Голодранцы… Впрочем, где-то это и хорошо. Вот, скажем, если этой тощенькой, несколько франков показать издали, так, вероятно, и забудет она тут же своих волосатиков, да и побежит задрав хвост за тем, кто ее франками-то поманит. Прогнило тут все.