– Я тебе говорила. Мама прилетала в обличии птицы…
– Хватит. Ли, это уже перебор. – Его голос cловно раскаленная пружина.
Я встаю.
– Это правда. Я бы не стала лгать по поводу мамы.
Бабушка начинает раскачиваться взад-вперед.
– Переведи, что она сказала, – требую я.
Папа с шумом втягивает носом воздух и крепко сжимает веки.
– Ты не должна была получить эту коробку.
Я закатываю глаза.
– Что, черт возьми, это значит?
Забывшись, я перестаю следить за языком. Его лицо напрягается, но, поскольку сейчас есть проблемы важнее, он решает не комментировать мою грубость.
– Они не отправляли эту коробку. На ней нет никаких марок.
– Я же говорила, – произношу я, в этот раз стараясь следить за тоном, – эта коробку не посылали почтой…
– Нет, – перебивает он. – Послушай. Бабушка с дедушкой собрали эту посылку и хотели отправить ее. Но передумали. Вместо этого они ее сожгли, все фотографии и письма. И кулон, который я им отправил. Они все сожгли.
Уайпо что-то шепчет, тряся головой.
– Все эти вещи они сожгли, чтобы твоя мать смогла взять их в свое новое путешествие, – переводит папа; его голос звучит все тише.
– Но ведь мама… птица… – Я чувствую, как все начинает кружиться и рушиться. – Ты должен рассказать им про птицу.
Папа с усилием выталкивает себя из кресла.
– Разговор окончен.
Я с недоверием прислушиваюсь к звуку его шагов, скрипящих в коридоре; затем за ним с щелчком захлопывается дверь гостевой спальни.
Уайгон закрывает глаза, сжимая свою трость, и издает долгий высокий звук – нечто между гулом и хрипом, такой тихий, что его едва слышно. Я поворачиваюсь к бабушке.
– Mama shi, – начинаю я, но мне требуется еще несколько секунд, чтобы вспомнить слово «птица», – niao.
Правильно ли я произнесла его?
Бабушка, моргая, смотрит на меня.
Я хватаю блокнот и ручку со столика рядом с диваном, на ходу пытаясь придумать доходчивое объяснение.
В комнате снова повисает тишина – оглушительнее некуда. Но в этот раз никто не пытается ее нарушить.
Я решаюсь сделать быстрый набросок маминого лица. Я рисую его впервые с тех пор, как она превратилась в птицу. Поначалу процесс идет медленней, чем я ожидала. Но мои пальцы все помнят – мышцы знают, как рисовать ее темные глаза, родинку на правой скуле, изгиб бровей. И вот ее лицо уже материализуется на листе бумаги.
Уайпо нагибается ко мне, и я разворачиваю блокнот. Она внимательно рассматривает рисунок; прищуривается и моргает, и наконец в глазах у нее вспыхивает озарение. Я показываю на фотографию в коробке и снова на рисунок – для подтверждения. «Мама», – снова говорю я. Бабушка кивает, и тогда я рисую стрелу. Там, где она заканчивается, я начинаю изображать птицу.
Уайпо смотрит долго, не отрываясь, наблюдая за каждым движением ручки. Чернила, похоже, подсохли, и штрихи выходят неравномерными; я никак не могу прорисовать крылья, но это неважно. Это птица – перепутать нельзя. Я с триумфом смотрю на бабушку.
У нее на лице появляется виноватое выражение. Она качает головой и шепчет что-то на мандарине.
Что ж, попробуем иначе. На новой странице я рисую большое пушистое тельце гусеницы. Очередная стрелка показывает вправо – там я изображаю бабочку. Я еще не успела закончить, но бабушка уже активно кивает. Она поняла. Пальцем она проводит по стрелке от одного существа к другому.
Я вырываю страницу с изображениями мамы и птицы и кладу рядом со второй страницей – с гусеницей и бабочкой.
Пару секунд слышно лишь тиканье крошечных часов на полке. А потом Уайпо понимающе вздыхает. Она прикасается к дедушкиной руке, он открывает глаза и смотрит вниз на два листка бумаги.
– Моя мать превратилась в птицу, – произношу я по-английски.
Бабушка кивает.
15
Я просыпаюсь от резких голосов. Медленно сажусь, словно потерянная в пространстве. В глазах болезненная сухость, а мышцы будто покалывает тысячей крошечных иголочек. Я поспала впервые с тех пор, как птица принесла в наш дом посылку. Я пытаюсь вынырнуть из болота усталости, но становится только хуже.
Моя рука сложена в кулак; разжав пальцы, я вижу на ладони теплую цепочку с цикадой. В местах, где в кожу врезались уголки кулона, остались вмятинки. Цепочка прилипла к коже; я стряхиваю ее на подушку.
Снаружи, за отодвинутым уголком шторы – спокойный, погруженный во тьму мир. Еще не рассвело.
Децибел за децибелом нарастает шум голосов. Бабушкин звучит жестко и оборонительно. У папы – необычайно высокий и почему-то немного носовой тембр. Голос бабушки окрашен в охру, а папин – в королевский синий. Их слова сталкиваются с такой скоростью и силой, что я не могу уловить ни одной знакомой фразы.