- Фух! Не могу, - отчаялся Кузьма. - Живот - будто Матрёна изнутри царапает. Башкою будто к мельничному колесу привязан.
Евфимия остановилась с оторопью:
- Занемог! Не надо бы тебе со мной… Ужель отравлена стрела?
- У гадов не без ядов! - напомнил поводатарь.
- Сказала ради красного словца, - оправдывалась Всеволожа. - На погари стояла в о держании… Видела - бледен, так ведь от заточения. Ох, глупая моя головушка!
- А гадовьё-то было с кровью! - напомнил занемогший о своих тягостях под обезглавленной ветлой.
- Теперь и губы сини, и лицо синё, - испуганно отметила боярышня.
Она коснулась узловатой длани спутника и ощутила в ней холодный пот.
- Пошли, - позвал Кузьма. - А то вернуться будет не в измогу. - И, зашагав, махнул рукой. - При чём стрела? От каши полбенной такое кровавое гадство. Проквасили антихристы, а я не разобрался с голоду.
- Вот! Вот она, поляна, - обрадовалась Всеволожа. - Орешек-теремок целёхонек!
- Тут не могли их сожещи, - пробормотал Кузьма.
- Нет, это же не их избушка, - не столь ему поведывала, сколь сама с собою рассуждала гостья аммы Гневы. - Их избушка на иной поляне. Здесь, я вижу, не бывали кмети, не то оставили бы погарь. Льщусь надеждой: сундук с книгами - на месте. Отыщу «Добропрохладный вертоград». Такое вычитаю снадобье!
Шагов за десять до крыльца Кувыря рухнул. Евфимия натужилась поднять, и недостало сил. Лишь на спину перевернула для удобства, ибо он пал ничком.
- Предчувствую конец, - сказал водырь.
- Тяжёл в свою Матрёну! - сетовала Всеволожа. - Полежи, найду рогожку. Внесу волоком…
- Лучше погляди в лечебник, - понадеялся недужный и обеспокоился: - Как опознаешь, что со мной?
Боярышня ответила:
- Глядела в эту книгу: там яды - по приметам, от каждого - противоядие.
И, полная решимости, вбежала в теремок. Всё было на местах. Сундук открыла - вот он, фолиант искомый!
Шуршали ветхие страницы. К шуршанию в пустой избушке стал примешиваться посторонний звук: то досок скрип, то чьё-то шевеление по доскам. Всеволожа не успела опознаться, как узрела голую ступню, что свесилась с полатей. Чья ступня? Она вскочила. Не сделала и шагу, голос сверху обдал счастьем:
- Ба-а-арышня!
- Ой! - вскрикнула Евфимия. - Фотиньюшка! Две девы обнялись. Одна - огонь и радость, другая - грусть и хлад.
- Тебе всё ведомо? - Фотинья вопрошала чужим голосом.
Боярышня не уставала тормошить её.
- Силван сказал: «Двенадцать ведьм сожгли!» А ты… Ведь ты жива?
- Они ошиблись, - сникла уцелевшая сестра лесная. - Сожгли одиннадцать.
- Вас кто-то предал! - посуровела боярышня. Фотинья будто бы осведомлённо закивала.
- Кто? - невольно отступила Всеволожа. Изба отяготилась каменным молчанием.
- Безмолвствуешь, - понурилась Евфимия. - Вестимо, ты не ведаешь. Я дура.
Дева вскинула округлый подбородок:
- Ты не дура! - Глядя в расширенные очи Всеволожи, продолжила: - Желаешь знать предательницу? Вот, она перед тобой!
Всеволожа отскочила, как от прокажённой.
- Нет веры… Хоть казни… Нет веры…
- Отчего же? - села на чурбак у очага Фотинья. - Помнишь, как Генефа-лицеведка назвала меня предательницей? Всеприлюдно… Не ошиблась! Помнишь, допекли меня вконец? Отец мой, видишь ли, убийца князя Юрия! Подзуживала всех провидица Янина. Амма же - ни пол словечка, будто дело не её!
- Акилину с Андрей Дмитричем за караулом увезли в Можайск, - сказала Всеволожа.
- Ведь не в убийстве их винят, а в колдовстве, - отметила Фотинья.
Обе замолчали. Всеволожа, не справляясь с горем, стала причитать:
- И Калисы нет, моей ценительницы!.. И Раины нет, моей наперсницы! И Гориславы, за меня страдалицы!..
Фотинья, уперев локти в колени, сжав ладонями лицо, раскачивалась глиняным болванчиком. Евфимия, угомонясь от причети, спросила:
- Куда же ты теперь, после содеянного? Дева поднялась:
- Под заступ, в могилку, да укрыться дернинкой. Боярышня оглядывала избушку.
- Мне бы рогожину. Человека внести. Недужного. Фотинья пошла поглядеть, что за человек.
Не найдя ничего подходящего, Всеволожа взлезла на полати. Там на глаза попалась оленья шкура. Большая. Обшитая по краям.
Евфимия вышла с находкою на крыльцо и застыла: лесная дева, словно в земном поклоне, склонилась над Кузьмой и приказывала:
- Говори, говори! - Узрев боярышню, вскинула голову. - Оставь шкуру. Его трогать нельзя. Очень плох.
- Стрелою отравлен, - сообщила Евфимия. Фотинья заторопила:
- Ищи же противоядие. В той книге, что читала. Пришлось вернуться. Переворачивала за страницей страницу…
Сквозь приотворённую дверь был слышен голос Кувыри. С натужною хрипотой выговаривал он одно и то же:
- Я… боярин… я… боярин… я… - В конце концов будто надорвался словом: - Исполнено!
И затих.
Всеволожа с раскрытой книгой поспешила к нему: - Нашла!.. Приметы: туга в животе, харк с кровью, круженье головы, синюха, хладный пот, корчи… Это ракитник, золотой дождь. Противоядие: животный уголь, масло ореховое…
Фотинья встретила её стоя. Кузьма не двигался.
Лес щебетал на всех птичьих наречиях. Солнце, великий ляпун, красило тёмное в светлое, светлое в яркое.
- Ничего уж не надобно, - осенилась крестом Фотинья. - Нет медведника. Сбросил бремя плоти…
Боярышня опустила книгу…
Не стоило помышлять тащить грузного Кузьму из лесу. Одним заступом рыли поочерёдно могилу. Обернули тело шкурой с полатей.
Когда Евфимия прочитала молитву при погребении, Фотинья присовокупила:
- Упокой грешника!
На тризну удалились в избушку.
- Что он говорил перед смертью? - любопытствовала боярышня.
Дева ответила кратко:
- Бред.
Желание Всеволожи посетить погарь терема, где были сожжены сёстры, Фотинья отвергла с нежданной суровостью:
- Не пущу!.. Пока жива, не пущу!
Сидели у холодного очага. На блюде - чёрствый хлеб. В братине для вина - водица из Блудки.
- Отныне пути у нас вразнотык, - прятала глаза Фотинья. - Мне пешей - на Москву. Тебе?
- К отцу? - спросила Евфимия. Дева сказала:
- Не помышляла вернуться. А вот есть нужда свидеться.
Замолчали перед разлукой.
- Вот что, девонька, - поднялась Всеволожа. - Со мной в телеге съездишь в Можайск. Окончу тамошние дела, свезу тебя до Москвы. Пешехожением не пущу, как и ты меня в терем сестринский.
- Не побрезгуешь? - насторожилась Фотинья. Евфимия обронила:
- Отучена.
3
Иван Андреич Можайский стоял перед Всеволожей, усаженной на лавку в его покое. Оба собирались с духом ради речей, достойных разума. Без прекословии ввёл Яропка к князю добровольно объявившуюся пособницу водыря Кувыри. Ожидал скорой расправы над беглянкой. Но к удивлению, был тут же господином выставлен. Дверь затворилась. За нею тотчас раздались два крика, мужеский и женский. Вновь недоумевал Яропка: удельный князь и бездомка боярышня кричат друг на друга, как равные!
Евфимия, видя, что её доводы крепче, что за криком князь прячет слабость, утихла первая:
- Не надобно брани. Помнишь, детьми ругались, порой дрались, из-за цацек? А толку? Изломаем, чем дорожили. Давай начнём заново. Успокоимся.
- Давай, - согласился князь. - А то - «неверник правды», «злыдарь»… Так не уразумеем друг друга.
- Попробуем уразуметь, - стала рассуждать Всеволожа. - Ты основываешь свой суд на послуховании Софрона Иева, дворского Юрия Дмитрича, случайно видевшего, будто Мамоны душили князя?
- Я? - возопил Можайский. - Шемяка, вот кто основывает! Как мне государю не верить?
- Василиус был государем, верил ему, - напомнила Всеволожа и присовокупила: - Не предавайся наущателям!
- Хм, рассудила! - молвил Иван. - Тебе в безвластии просто. Властелин же обязан заключать чувства в тугие пелены. Я Мамонов любил, как своих бояр, я вынужден их предать смерти, как волхвователей.