Боярышне удалось втулиться в проход, образованный для вящих людей, дабы не в толчее, по достою покидали главную святыню новгородскую. Она узнала среди лучших гражан двух старост Неревского и Плотницкого концов, непременных витий на вече, Федоса Обакумовича и Кирилу Есиповича. Даже строгость собора не могла сдержать говорунов. Чем ближе к дверям, тем говорили громче.
- Преосвященный корит нас за покровительство Дмитрию Юрьичу и его семье, - басил Федос Обакумович. - А мы надеемся через то иметь более средств к обузданию князя Московского в его самовластии.
- Истинно так, - соглашался Кирила Есипович. - Не помогаем Шемяке, однако же не мешаем…
Выйдя на паперть, Евфимия увидала толпу на площади. Над скопищем застывших голов возвышался чернец в скуфейке.
Сдержанные голоса звучали вокруг боярышни:
- Кто?
- Клопский.
- Тише! Не слышно, что вещает блаженный…
Вспомнился именитый юрод на колокольне в отсвете пожара. Михаил Клопский! Родственник князя Константина Дмитрича. Прорицатель и чудотворец.
Всеволожа впиявливалась в толпу, невзирая на недовольство. Вот она близко от возвышения, на коем стоит монах. Речь хорошо слышна:
- Лучше смерть, нежели зол живот!.. Не бойтеся смерти тела, бойтеся смерти духа… Дух грехомыги сгорел в страстях. На смерть, что и на солнце, не взглянешь. Грехомыга же взглянет! Почин его чёрной жизни - во властолюбной Москве, конец - в Господине Великом Новгороде!
- Карачун предсказывает старик. Кому? - спросил татарский гость в малахае заволоцкого купца в куньей шапке.
- Я понимаю так, - солидно отвечал тот. - Блаженный сулит смерть Шемяке, изгою московскому.
Кареть ждала вне кремля. Опять ехать на Даньславлеву улицу! Полгода на берегах Волхова тяготили всё более. Скорее бы возвращался Юрьич, дабы ей отъехать в Москву! Порушенное слово, что давала Ульяне, - камнем на совести!
Софья тоже ждала супруга. Затворилась в одрине. Не умолишь высунуть носа на улицу. Евфимия ж только в городе - в храмах, на стогнах, в торговых рядах, - ловила вести из родных мест. В старом скрипучем доме ничего нового не узнаешь. Однажды, ещё зимой, наведался боярин Никита, что поймал у Троицы законного государя. Привёз малую епистолию от Шемяки. Жаловался княжне с боярышней: Василиус, возвратясь в Москву, отнял у Константиновичей дворы на Чудовской улице. Отныне и сам Никита, и братья Иван и Пётр - скитальцы бездомные. Ещё рассказал о том, что творилось в Галиче по взятии его войсками московскими. Жутко звучали слова боярина: «А побитых во граде многое множество! Не было где ступить, дабы не потоптать мёртвых. По улицам из тел сложили костры, как башни. И лежали со стенами градными ровно!» По отъезде Никиты дом до сей поры без гостей. Всеволожа устала от стонов Софьи, хныков Шемячича. С Акинфием не разбеседуешься. Вот и слушает городскую молвь, молясь да гуляючи.
Месяц назад преосвященный Евфимии, воротясь из Москвы, поведывал после службы о новом татарском нашествии. Сын Седи-Ахмета Мазовша, царевич Синей и Ногайской орд, пришёл к Василиусу за данью. Государь вверил столицу Ионе, впервые поставленному в митрополиты не Патриархом Царьградским, а Собором иерархов Российских. Сам же, по обычаю, удалился за Волгу собирать силы. Татары зажгли посады. Стояли жары и сушь. Густой дым с огнём несло ветром на Кремль. Вой на стенах, осыпаемые искрами, головнями, задыхались, не видели ничего, пока посад не испепелился, огнь не угас и не прояснился воздух. И всё же тащили пушки к бойницам, настораживали самострелы, вооружались пищалями. Первый приступ отбили. Заутра ждали второго. Готовились умереть. Всю ночь святитель Иона молился перед Владимирской Богоматерью. Утром Мазовшин стан оказался пуст. Поятый «язык» сообщил: за полночь в лагере слышался необычный шум. Похоже было, сам князь московский возвращается с большим войском! И убежал царевич. Спасённые вознесли молитвы своей Владычице.
В тот раз Всеволожа возвращалась в постылый дом просветлённая. Нынче сердце в неиспокое: филиппики владыки на новгородцев, пророчество Михаила Клопского преисполняли страхом.
Отрок Акишка радостно встретил у ворот:
- Господин воротился!
Едва переоблачилась, позвали к трапезе. На пути к Столовой палате в сенях столкнулась с Дмитрием Юрьичем. Чуть старше её, а сед, морщинист, будто бы за полжизни прожил всю жизнь.
- Фишечка! Наконец я с вами! - обнял изгнанник другиню детства. - Многим тебе обязан. За всё воздам. Ступай к столу. Софья там. Тотчас буду, только опрянусь полепше…
Княгиня похаживала у стола без сияния, словно радость не в радость.
- Что с тобой? Муж вернулся! - удивилась Евфимия.
- Ах, ясынька! Он без меры весел. А ведь сам-друг от врага прибег. Веселие под щитом - не к добру.
Вошёл князь, потирая руки.
- Голоден, аки зверь! Почитай, день и ночь - в седле. А в пути еда, что в огне пенька - пых! - и нет…
Подали холодное. Княгиня нежданно тоже показала позыв на пищу.
- Не облизывай персты! - рассмеялся Юрьич.
- Вкусно, - молвила Софья.
- Мастера привёз, - хвастался Шемяка. - Котов отыскал. Ух, кухарничает!
- Феогност с тобой? - спросила Всеволожа, вспомнив грека при слове «мастер».
- Феогност? От простуды помер, - помрачнел князь. - На студёной Кокшенге, в дальнем из городков. Север не для южанина. Я был гоним на север.
Женщины примолкли за трапезой. Глянув на них, Юрьич снова повеселел:
- Нет, я не под щитом! Мните, побегу в Литву, как Иван?
Кухарь в белом колпаке собственноручно подал горячее: вытно пахнущую запечённую курицу.
- Можайский в Литве? - спросила Евфимия.
- Где же ему ещё? - отломил князь курячью ногу. - Покинул меня в злосчастии, стал служить Василиусу. Ан, не выслужился! Шёл на Москву Мазовша, Ивану велено было не пропускать его за Оку. Сей малодушный промедлил. Да не горюет! Мне достоверно ведомо: Иван через тестя ссылался с Казимиром Литовским. Просил помочь занять стол московский, пока мы с Василиу сом делим его.
- Просил через тестя? - удивилась Евфимия. - Ужли Иван женился?
- Женился рак на лягушке, - усмехнулся Шемяка. - Взял дочку князя Феодора Воротынского, что на пограничье. Аграфена Александровна, литвинка, благословила.
- Воротынский… Пограничье… - пыталась представить Евфимия.
- Где-то возле Одоева, - сказал Юрьич. - Там не поймёшь, чьи земли, литовские, наши ли. Одоев поделён надвое. Одной половинкой владеем мы, другую удержал Казимир. Так вот, Иван обязался за помощь писаться перед ним младшим братом, отдать Медынь, Ржеву, не требовать возврата Козельска, помогать супротив татар. Теперь пригрет, как изгой. Нет, я не ищу иноземных кормлений. - Шемяка вгрызся в курячью ногу. - Завтра буду иметь речь с посадником степенным Михайлой Тучей, пошлю к вятчанам… Не пойму, мнится ли, вправду ли, каких-то горьких пряностей переложил кухарь. Как, Фишка, тебе курица? Тебе, Софьюшка?
Та и другая доели блюда, слушая его, оставили одни кости.
- Перца переложил, пожалуй, - предположила Софья.
Шемяка обглодал и вторую ногу. Взялся за крыло.
- Нет, я не под щитом! Я ещё… я, - вдруг поперхнулся он, резко встал, пошатываясь.
Женщины всполошились.
- А… А… - Князь посинел, на устах появилась пена.
Он рухнул навзничь, опрокинув скамью. Софья бросилась к нему с криком.
- Кровь! Горлом кровь! - взывала княгиня к помощи.
Евфимия позвала что есть мочи:
- Люди!
Сгребла все платы камчатной ткани для утирки за столом, поспешила к Софье. Вбежал Акинфий.
- Лечца немедля, - приказала боярышня. - Кухаря схватить! Здесь ли Котов?