У заставы, охранявшей стан, всадницы остановились.
- Улица замкнента? - растерялась Бонедя.
- Гляди-ка, девки верхами! - разинул рот бородач с бердышом.
Евфимия спешилась, подошла к рогатке. Заставщики глядели хмуро.
Со стороны стана подходил юноша в узком кафтане до колен, богато украшенный высокий воротник-козырь твёрдо стоял под затылком. К вящей радости Евфимия узнала в юном дворянине Корнилия. Он, видимо, тоже узнал её, молвил несколько слов старшому заставы, и рогатка приотворилась.
- Здравствуй на много лет, дочь нашего боярина Всеволожа! Милости прошу! - снял шапку заставщик.
Евфимия и Бонедя, ведя в поводу коней, пошли рядом с Корнилием.
- Слава Богу, что мы повстречались вновь, - улыбалась московскому знакомцу боярышня. - Да как же ты здесь оказался?
- Запамятовала, Евфимия Ивановна? Сама же посулила мне клобук вместо дворянской шапки, - напомнил юноша. - Вот я тотчас и ушёл от молодой великой княгини, несмотря на отговоры дяди и батюшки. Решил пробираться в Вологодскую землю в Кириллов-Белозерский монастырь и постричься. В Доме Преподобного Сергия сделал остановку. Рать сюда нагрянула внезапь. Люди тут нужны для пригляду. Вот и несу первое послушание.
- Да я давеча пошутила о клобуке, - оправдывалась Евфимия. - Ты вот назвал меня круглой сиротой. Оговорился, что ж из того?
- Почуял и произнёс, - не отказался от прежних слов Корнилий. - Стало быть, и в тебе чувства высказались. Им верить надобно.
- Да что ты, как не от мира сего? - попеняла ему боярышня.
- Не от мира сего, - эхом отозвался будущий инок. - Трудно было мне во дворце подозрительного Василиуса, судроглазки Марьи Ярославны, злицы Софьи Витовтовны. Не люб я стал. А был бы от мира, мир своего любил бы.
- Куда же ты нас ведёшь? - осматривалась Всеволожа.
Корнилий перенял у спешенных всадниц коней, окликнул проходившего послушника, объяснил, куда их доставить. Тот удалился, держа по поводу в каждой руке.
- Ой, сколько мы натерпелись за истекшее нощеденство! - пожаловалась Евфимия на тяжёлые сутки, намереваясь рассказать о пережитых злоключениях, коих причиною был отчасти и сам Корнилий.
Однако у башенных монастырских врат, где сгустилась толпа, происходило, должно быть, нечто сверхважное, ибо юноша, судя по его взгляду, всеми помыслами был там и на слова боярышни отвечал туманно:
- Таково человеческое житие, яко сонное видение: овогда видит человек во сне добро, овогда зло и, встав, мало помнит и рассуждает…
- Что происходит у ворот? - обеспокоилась Евфимия, ибо они направлялись именно туда.
- Между боярами брань великая, слова неподобные, - отвечал Корнилий.
Толпа, сдерживаемая бердышниками, огибала ворота толстой плотной подковой, молчаливо и жадно ловя каждое слово, внутри этой подковы произносимое. Пробраться внутрь было нелегко. Корнилий ради своих спутниц трудился рьяно, терпел рык и скрежет зубовный, продвигаясь на малую толику ещё и ещё.
- Довле, довле! - останавливала задыхавшаяся Бонедя. - Тмочисленное людство! - пугалась она.
- Тщаливый у нас проводник! - хвалила Всеволожа усердие Корнилия и терпеливо следовала за ним.
Вот они уже у бердышного кольца. На пустом пространстве перед воротами стояли друг против друга две сановные группы. В одной боярышня узнала отца и князя Юрия Дмитрича (Боже, как поседел после кончины супруги Анастасии Юрьевны!), а также его сыновей, Косого с Шемякой, окружённых своими боярами. Противную группу составляли двое. Евфимия вроде бы и встречала их в толпе молящихся у Пречистой, а не признала.
- Это московские воеводы, Фёдоры - Товарков и Лужа. Присланы сюда с ласковыми речами, - пояснил Корнилий.
Две супротивные княжеско-боярские группы разделяла третья, монашеская. Её возглавлял высокий сухой чернец в архимандритском клобуке. Как поняла Всеволожа, настоятель монастыря.
Пререканиями грозный спор назвать было мало. Каждая из двух групп проявляла своволю, буйствовала, теряя меру. Лишь промежуточная, монашеская, хранила тягостное молчание.
- Ищу моё место, занятое не по поставу. И доищусь! - кричал Юрий Дмитрич.
Чужой земли ищешь, своей не охабив! - горячился Товарков.
- Вольно тебе поджигать усобицы, - вставлял своё лово Лужа.
- Моего не отдам! - стоял стеной сын Донского. Игумен выступил из среды братии, обратясь к галицкому князю:
- Здесь не говорят: это - моё, это - твоё; отсюда изгнаны слова сии, служащие причиною бесчисленного множества распрей.
Юрий Дмитрич осёкся. Возникла тяжкая тишина, наполненная дыханием толпы. Затем князь начал речь тихо, с укоризной глядя на игумена:
- Авва Зиновий! Иоанн Златоуст такое говорил не князьям, а инокам. Ты же, укоряя меня, запамятовал, как после Эдигеева разорения я вместе с покойным игуменом Никоном пришёл на развалины сей обители и помог поставить на месте сожжённого новый храм Живоначальной Троицы, весь из белого камня.
- Памятую, - отвечал игумен. - Однако ж судибоги мирские и за нашими стенами слышны.
- Что есть судибоги? - спросила Всеволожа Корнилия.
- Плач, жалобы, стон народный, - ответил он.
- Не возбранишь же ты ненависть порицать, - продолжал игумен. - Ибо в Притчах Соломоновых сказано: «Ненависть возбуждает раздоры».
- А какой лютой ненавистью они там ненавидят меня! - ткнул перстом Юрий в сторону Москвы. - Сын Василий к ним с миром пришёл. Пировал на великокняжеской свадьбе. Они же отпустили его с бесчестьем. Пусть безрассудные пострадают за беззаконные пути свои и неправды свои!
Тут Фёдор Лужа снова встрял в спор, на сей раз не надрывным, а мирным голосом:
- Ты, княже, свою правду сказываешь, мы - свою. Христианам чрез это великое кровопролитие происходит. Так посмотри, княже, повнимательнее, в чём будет наша правда перед тобою, и по своему смирению уступи нам.
- Приобретёшь себе спасение и пользу душевную смирением своим, - поддержал Лужу Фёдор Товарков.
- Будь мудр, - примкнул к ним игумен Зиновий. - Ибо сказал Екклесиаст: «Мудрость лучше воинских орудий, но один погрешивший погубит много доброго». А псалмопевец прибавил: «Не спасётся царь множеством воинства».
Юрий Дмитрич задумался. Боярин Иоанн Всеволожский, приближась, вразумил его на ухо. Князь, обратясь к воеводам московским, заговорил с прежней гордостью:
- Ваша правда - неправда! А, как сказал праведник Иов, «ненавидящий правду может ли владычествовать»? Вот и ваш князь Василиус начал худо. Не умел повелевать, как отец и дед его повелевали. Терял честь и державу. Малодушный, жестокосердый, свирепый! Почему поднимаю против него мой меч? Потому, по словам псалмопевца, «чтобы не торжествовали надо мною враждущие против меня неправедно, и не перемигивались глазами ненавидящие меня безвинно».
- О, сосуд зла! - вскинул руки Фёдор Товарков. - И ты ещё хочешь властвовать над нами!
Тут громом возвысился над толпой внятный старческий голос:
- Образумьтесь, бессмысленные люди!
- Григорий!.. Григорий!.. - волнами прокатился изумлённый и восхищенный шёпот.
На середину круга вышел согбенный старец, поддерживаемый двумя монахами.
- Кто это, кто? - спрашивала Евфимия.
- Это Григорий Пелшемский, - пояснил ей на ухо Корнилий. - Вологодский подвижник из рода Лопотовых, галических бояр. Всем враждотворцам необинующий обличитель. Молитвенник пустынного жития. Провёл десять лет в затворе.
- Мощи, мощи! - поражалась Бонедя, глядя на старца.
- Весьма древен! - согласилась с нею Евфимия.
- Нынче сто десятое лето живёт на свете, - с почтением сообщил Корнилий.
- Каково здравствуешь, князь? - обратился к Юрию Дмитриевичу Григорий Пелшемский.
- Божьими судьбами да твоими молитвами, - был ответ.
- Куда ведёшь столько войска? - вопросил старец.
- На Москву, - ответил галицкий властелин.
- Не делай безумия! - возгласил Григорий. - Ты властен в отчине своей, от Бога поставленный унимать людей от лихих обычаев. Не осердись на мои слова. Слышу, что Божественное Писание сам вконец разумеешь, читаешь и знаешь, какой нам вред приходит от похвалы человеческой. - При этом старец сурово глянул на Всеволожского. - И я из Писания же тебе скажу, - вновь обратился Григорий к князю, - словами пророка Исайи: «Беззаконному - горе, ибо будет ему возмездие за дела рук его». А древнюю притчу вспомни: «От беззаконных исходит беззаконие». Сам поразмысли, сын мой: если в корабле гребец ошибётся, то малый вред причинит плавающим, если же ошибётся кормчий, всему кораблю причинит пагубу. Если кто из бояр согрешит, повредит этим одному себе, если же сам князь, то причинит вред всем людям. Возненавидь, сын мой, всё, что влечёт тебя на грех, бойся Бога, истинного царя, и будешь блажен.