- То так, то так, - кивнула полячка, бросилась к дубу и на скаку метнула в него ножом. Нож вырос подле стрелы второй былинкой от единого корня.
Бонедя протянула лук ученице:
- Прошэ!
Евфимия долго целилась… Стрела миновала дуб.
- То бардзо зле! - укорила учительница. - Похылись нецо до пшоду, - наклонила она Евфимию немного вперёд. - Выжей! Нижей! - передвигала её руки то вверх, то вниз. - Поцёнгноньць! - натянула её руками тетиву. - Хуп!
Стрела вонзилась бок о бок со стрелою Бонеди.
- Дзенкуе, добже, - похвалила она.
Серебристый день на лесной полянке позолотился, солнце никло к вершинам сосен. Подруги-поединщицы спешились и принялись за мечи.
- Чы можэ ми мани то показаць? - сделала Бонедя несколько выпадов.
Боярышня повторяла на совесть и не обрадовала её.
- Прошэн её одвруциць! - сердилась опытная бойчиха.
- Что значит «одвруциць»? - в свою очередь хмурилась боярышня, уже преизрядно устав.
- Цо значы слово? - переспросила Бонедя. - Повернуть себя! По-вер-нуть! Как клетка пёрсева? - с силой развернула она грудь Евфимии. - БжуХ туда! - убрала ударом кулака живот. - Локець! - выправила локоть. - Пёнта здесь! - установила пятку. - Рэнку, рэнку дай! - схватила за руку.
Охочая до книг Евфимия вспомнила, как поступал на уроках словесности ленивый до ученья Василиус. Назевавшись, он спрашивал её батюшку, обучавшего и самого будущего великого князя, и его двоюродных братцев, и свою дочь: «А который час?» Иван Дмитриевич говорил со вздохом: «Что ж, поди порезвись, а мы ещё почитаем». Все оставались, лишь Васька Косой, старший сын Юрия Дмитрича, нынешнего супротивника Василиуса в Орде, вопрошал без стыда и совести: «А мне можно с ним?»
Евфимия опустила меч и спросила:
- Который час?
- Ктура годзина? - Бонедя сделала на земле росчисть, воткнула срезанную тростинку, провела круг, изобразила по краям цифирь, глянула, на какую цифру указывает тень от тростинки. - Дэвьяць годзйн.
- Девять? - ужаснулась Евфимия, сообразив, что в одиннадцатом часу[3] у Пречистой будут служить вечерню. Ей давно уж пора в Москву сопровождать великую княгиню в собор. Надо переодеться, чтобы в село вернуться. Боже избави попасться обеим на чьи-либо глаза в белых тугих срачицах, заправленных в чёрные шаровары. А ещё и в селе московскую сряду надеть. И дома предстоит переодевание для особых выходов.
Она направилась к потаённой рубленой келье, где прятался их боевой снаряд.
- Як же?- развела руками Бонедя. - А жут ощепэм? А жут куля?
- Завтра, - пообещала Евфимия. - И метать копьё, и бросать ядро…
- Ютро? Заутра? - Бонедя стреножила коней, отпустила в табун.
Обе появились в Зарыдалье в сарафанах. А спустя малое время запряжённая четвериком колымага мчала их к Москве.
Бонедя сошла на Варварке у приютившего её дома купца Тюгрюмова, где недавно с иконы Богоматери пошло миро. О том много судачили и в Кремле, и в застенье. Считали - к худу.
Евфимия обратила внимание, что у Фроловских ворот Кремля перед иконой Спасителя какой-то посадский то и дело припадал ниц. Значит, проходя, не снял шапки. Теперь пятьдесят земных поклонов клади, иначе накажут суровее.
От ворот к Троицкому подворью колымага пошла ровнее. Въехала на единственную мощёную улицу в Кремле длиною всего-то в сто сажен. Суконная и Гостиная сотни поскупились на мостовую, ну и купцы!
С Никольской мимо дворов Морозова, Оболенских, Сабурова карета направилась к Великокняжеской площади. Вот и церковь Николы Льняного поблизости от родного дома. Этот деревянный, с детства знакомый храм по-особому привлекал Евфимию. Хранимый в нём образ чудотворца давно почитаем невестами. Они знали историю обедневшего дотла богача с тремя дочерьми на выданье. Пришедший в отчаянье человек - грех думать! - вознамерился торговать своими девицами-бесприданницами. Святой Никола явился ему в ночи и оставил калиту с золотом. Явление оказалось сном, а калита явью. Родитель выдал дочерей замуж. С тех пор старенький храм Николы Льняного полон невестами. Даже нищие на его паперти только женска пола. «Мне ли приспело время пред чудотворной иконой пасть?» - тяжело вздохнула Евфимия. И отвернулась: колымага затряслась мимо житниц, длинных амбаров Софьи Витовтовны, предоставленных под городские запасы. По слухам, под этими житницами скрываются тюрьмы, каменные мешки глубиною до трёх сажен.
Что-то затучились прежде безоблачные отношения будущих свекрови с невесткой. Год, как судятся в далёкой Орде юный великий князь с дядей Юрием. Вестоноши доносят, что скоро суду конец. Каков же он будет, этот конец? Евфимия про то и ведать не ведает.
Редкие весточки от отца пусты, будто из Зарыдалья пишет, а не из ханской столицы Сарая. Боярышня их наизусть запомнила, пытаясь хоть что-нибудь угадать между строк. Отцова осторожность понятна: епистолию могут перехватить. И всё же, хоть бы крупица! Нет, сплошная обыденность: «А ты бы ко мне и вперёд о своём здоровье описывала, как там тебя Бог милует, без вести бы меня не держала». Евфимия долго думала, что ответить. Вспомнила про веред на шее. Через три месяца, когда от вереда и отметины не осталось, получила строгий наказ: «Ты бы теперь ко мне описала, что такое у тебя на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, не было ли у них того же. Если было, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всём бы об этом их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтобы мне всё знать. Да и вперёд чего ждать. И как ныне тебя Бог милует?» Евфимия же только на милость Божию и надеялась. Чем ближе приезд Василиуса, тем великая княгиня мрачнее. Что ни беседа меж ними, то спор. Последняя из сопротивоборных бесед произошла накануне. Софья с чего-то вспомнила поход своего покойного батюшки под Опочку шесть лет назад. Опочане сделали загодя тонкий мост перед воротами, укрепили его верёвками, а под ними набили во рву острые колья. Литовцы, видя ворота отворенными, бросились на мост. Верёвки были обрезаны. Враги умирали на кольях в муках. Те же, что проскочили в ворота, попались в плен. С них, возведённых на стены, на глазах у Витовта и его воев сдирали кожу, отрезанные уды пихали во рты. Кейстутов сын и сам был жесток, а такого не выдержал, побежал от Опочки. Вот Витовтовна и обозвала русских варварами. Евфимия, позабыв зарок не вступать с государыней-матерью в споры, возразила, как ей казалось, спокойно: «Осаждённые зверствами остановили завоевателя. Не спаси они таким образом Пскова и Новгорода, зверств было бы куда больше». Софья отвела стальной взор: «Зеленомудрость твоя претит!» И так - срыв за срывом. Скорей бы Василиус с батюшкой ворочались на щите. Все молитвы об этом.
На всходном крыльце о двух лестницах боярышню поджидала сенная девушка.
- Наконец-то! Акилина Гавриловна в твоей ложне сама не своя.
- Успокойся, Полагья. Не опоздаю.
Дородная боярыня Мамонова высилась у Евфимьина одра с напряжённым ликом.
- Заставляешь тревожиться.
Подопечная приложилась к горячей щеке строгой, но доброй женщины. Не зная матери, ушедшей из жизни при её родах, Евфимия за год успела накрепко привязаться к этой боярыне и видела в ней не докучливую наставницу, а старшую, умудрённую пережитым подругу.
Пока Полагья надевала на боярышню серебряный повенец и изузоренный, подобный шёлку, летник из шерсти белых коз, Акилина Гавриловна увлечённо расспрашивала:
- Бонедя тобой довольна? Как воинские ухватки? С какой по какую прошли?
- От кеды до кеды? - передразнила полячку Евфимия. И снисходительно улыбнулась боярыне, знавшей о приёмах единоборства лишь понаслышке. Однако объяснила по-деловому: - Езда на коне - отлично. Стрельба из лука - из рук вон плохо. Шэрмерка, как называет Бонедя бой на мечах, - ещё хуже, нежели стрельба.
Боярыня огорчённо вздохнула.
- Ты с помощью батюшки, дорогая Офимушка, многим мужским наукам навычна. Хоть сейчас на посольское дело ставь. Однако же чужда главной мужской науке - воинской.
- Не терзай меня, Акилина Гавриловна, - взмолилась боярышня, - Сообрази простую вещь: русская великая княгиня не воительница, а теремная затворница. Нет понадобья скорой супруге Василиуса стрелять и мечом махать. На что мне эта наука-мука?
3
Дневные часы считались от восхода и до заката солнца. В конце августа одиннадцатый час соответствовал примерно шестому часу вечера.