- Русские земли, православные, - подхватила боярышня. - У нас же, кроме уделов твоего брата, все остались верны Василиусу.
- Ты забыла вятчан! - сказал князь. - Суть не в том. Тут сравненье невместно. Нас делит властолюбие и алчба, а Литву разделила вера. Жидимонту-католику без Польши было не усидеть. Признал власть короны, отдал Подолию.
- Не уразумел простой истины, - покачала головой Всеволожа. - Разделяемых верой объединяет отечество. Униженное отечество ведёт к гибели властелина.
- Унижение Литвы сгубило и Жидимонта, - подтвердил князь. - К тому же свиреп он был, аки коршун, и властолюбив, как петух. Палатин Троцкий Янут и гетман литовский Гумбольд составили заговор, да погибли под топором. И тут за дело взялись братья Чарторыйские Александр с Иваном. Знаешь, кто надоумил нашего Юрия Дмитрича жить под охраной ручной медведицы?
- Трудно припоминаю, - напряглась Всеволожа.
- Друг Шемяки Александр Чарторыйский! - пристукнул по столу князь. - Не помогла медведица Жидимонту. Заговорщики научились подражать царапанью её лапы. На этот звук он впускал зверя с выгула. Отпер- а вместо медведицы- Чарторыйские… Довелось ему быть убитым стальными вилами.
- И Юрию Дмитричу зверюга не помогла, - вздохнула боярышня. - Кто же повинен в смерти нашего князя?
- Тайна сия за семью печатями, - помрачнел брат покойного. - Но вернёмся в Вильну. Там уже и не мыслили о изгнанном Свидригайле. Невиданным преступлением запятнал себя сей несчастный. В Витебске сжёг на костре православного митрополита Герасима! Заподозрил в измене. С тех пор пошли слухи, что Свидригайло ссылается с Папой, ища поддержки. А тут возьми да уйди в мир иной восьмидесятишестилетний Ягайло. Захотел в весеннюю ночь соловья послушать, застудился и скончал жизнь. Наследовал ему юный сын Владислав. Литовцы же посадили на Гедиминов стол младшего Владиславова брата Казимира Ягайловича.
- Нынешнего короля польского? - догадалась Евфимия.
- Всё так, - кивнул князь. - Владислав погиб в битве с турками, Казимир воссел в Кракове, оставаясь великим князем литовским. Два государства под его скипетром вновь воссоединились. Всё вернулось на круги своя. За что ж Саня Чарторыйский принял грех на душу? Рассуди, попробуй! Теперь скитается. То воеводствует во Пскове, то в Новгороде гостит у дружка Шемяки на Даньславлевой улице.
- На Даньславлевой? - дрогнула Всеволожа, вспомнив Васёныша и князя Романа.
- Опять больное место задел невзначай? - спохватился Константин Дмитрич. - Однако пришла пора сообщить тебе, детушка: кончилось время наших деревенских бесед. Завтра - в Новгород.
- Завтра? - ополохнулась боярышня. - Отчего так скоро?
- Надобно поглядеть, всё ли по поставу в моих хоромах на улице Рогатице, на Владычной стороне.
- Я проживала неподалёку, - сообщила Евфимия, - на улице Лубянице в тереме степенного посадника Василья Степаныча Своеземцева.
- О, кого вспомнила! - вскинул белую бороду князь. - Посадники новгородские меняются, как перстянки. Ныне посадничает Нежата. Своеземцев же удалился в отчины, на Вагу, где ещё прежде при речке Пенежке выстроил городок. Рассказывают, не знаю, верно ли, будто отдыхал он однажды близ того городка и услыхал колокольный звон, а ни одной колокольни окрест. Василий Степаныч воспринял сие, как чудо. Соорудил на том месте монастырь во имя Иоанна Богослова, оставил мирскую суету и постригся под именем Варлаама… Что призадумалась?
- Я? - смутилась боярышня. - При нашей с ним первой встрече Своеземцева назвала монахом…
- Провидица! - Князь провёл сухой дланью по её волосам. - Пойду, покуда сосну. А ты своей девушке вели собираться в путь.
Евфимия застала Раину за уборкой одрины.
- Была ли ты в Новгороде Великом? Та мотнула головой:
- Не-а.
- Увидишь златоверхие храмы и преухищренные терема повыше московских. Князинька увозит нас в Новгород.
Лесная дева, присев на одре, понурилась:
- Не жилец… Боярышня вышла из себя:
- Спятила? С чего взяла «не жилец»? Почём знаешь?
- По взору, - вымолвила Раина. - Старческие глаза глядят будто бы из загробной жизни.
6
Многоместная колымага двигалась неспоро. В подушках сидели четверо: Всеволожа с Раиной, князь Константин, что по старости затруднялся скакать в седле, и священноинок в клобуке до бровей. Обочь колыхалось множество всадников.
- На что большая обережь, князинька? - удивилась Евфимия.
- Все дороги ворами заворены, - отвечал Константин Дмитрич.
Инок молчал, созерцая движущийся мир в оттулённом оконце. Евфимия знала: во Вседобричь прибыл он третьего дня. Вчера отдыхал с пути и трапезовал в ложне. С князем говорил кратко. Подозревалось: именно он - основная причина их внезапного выезда.
- Отче Симеон, - обратился к нему Константин Дмитрич. - Это моя названая дочка со своей девушкой, - показал на Евфимию и Раину.
- Благослови, Господи, дочь боярина Иоанна, - пробормотал Симеон.
- Знаешь ли меня, святой отец? - спросила боярышня.
- Видел на Москве у Пречистой, хотя сам из Суздаля, - ответил монах.
- Священноинока Симеона знавал твой батюшка, - сообщил своей подопечной князь. - Большой учёностью славен сей мой старый знакомец! То-то митрополит Исидор взял его на Восьмой Вселенский собор! Многое повидал в чужих землях наш мудрый старец. Поведай, отче, - обратился князь к иноку, - каково житье в западных городах. А то мы тут в Новгороде слушаем лишь своих купцов. Вон Стефан Верховитинов побывал в Царьграде и такого наплёл! Жаба там ходила по улицам, пожирала людей. Метлы сами мели: встанут люди - улицы чисты…
Сквозь скудную бороду Симеона просияла улыбка.
- Царьграда не привелось лицезреть. Град же Юрьев велик. Весь каменный, каких нет у нас. И Любек дивен вельми. Дома с позолоченными верхами. Изобилье товаров. Воды проведены по улицам и текут по трубам, а овогда из столпов, студёны и сладки. В монастыре Любекском - мудрость недоуменная, несказанная: как живая, стоит Пречистая и Спаса держит на руках. А зазвенит колокольчик - ангел слетает сверху, сносит венец, кладёт его на Пречистую. Потом звезда идёт по небу и, глядя на неё, шествуют три волхва. Впереди - человек с мечом, позади - другой, со святыми дарами…
- Каково чудесно измыслено! - восхитилась Евфимия.
- В Люнебурге, - продолжил инок, - столпы позолоченные из меди. И люди медные приряжены к каждому. Текут из них воды хладные: у иного изо рту, у другого из уха, у третьего из глаза. Текут шибко, как из бочек.
- Пить можно? - спросил князь.
- Пьют и гражане, и скот, - подтвердил монах. - В Брауншвейге крыши домов крыты досками камня мудрёного, что много лет не рушится. Был и у хорватов. Язык у них с Руси, вера латинская.
- А что ж во Флоренции, на Соборе? - не терпелось Всеволоже узнать о главном.
Инок опустил главу, смолк.
За него Константин Дмитрич повторил услышанное накануне:
- Не снёс наш Симеон всей неправды митрополита-грека. На Москве Исидору был наказ: «Принеси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя Владимира. Нового, чужого не приноси. Принесёшь чужое, не примем».
- Исидор же склонился пред Папою и приклякал по-фряжски, - вставил Симеон.
- Что значит приклякал? - спросила Евфимия.
- Ну, приседал, - пояснил князь. - И наших заставлял. А Симеон с ним спорил, оттого держался греком в тесноте.
- Видя ересь, неправду, я бежал из заточенья в Смоленск, - сказал инок.
- Смоленский князь-литвин выдал его Исидору, - продолжил Константин Дмитрич. - Симеон вновь был ввержен в темницу. Сидел зиму в железах, в одной свитке, на босу ногу. Вязнем попал в Москву…
- Сидеть бы до сей поры, - вздохнул инок, - когда б Исидор не принёс к Пречистой латинский крыж, не помянул на ектинье Римского Папу, не зачитал пред великим князем и боярами грамоту с латинскими новизнами, не объявил о нашем приложенье к папизму. Государь обозвал митрополита «ерестным прелестником», лютым волком, не пастырем. Велел свести с митрополичьего стола, взять под стражу…