- Как пред Юрием Дмитричем, пред сыном его падёт? - выводил Котов свою собеседницу из безмолвия.
- Перед Улу-Махметом не пала, перед Шемякою - и подавно, - откликнулась Всеволожа.
- Улу-Махмет - сила! - поднял перст боярин. Евфимия исподволь увлеклась беседой:
- Бывший царь хитростью одержал под Белёвом верх. Ему ль было осаждать Москву?
- Э! - возразил Котов. - Бывший царь Ордынский ныне Казанский царь! Из Белёва через мордву всунулся в Булгарию. Есть там древний Саинов Юрт. Мы опустошили когда-то. Сорок лет простоял в развалинах. В нескольких хижинах укрывалось несколько бедняков. Махмет близ руин воздвиг крепость новую, наименовал Казанью, дал убежище булгарам, черемисам, моголам. Споро наполнил Казань людьми. Беженцы Золотой Орды, Астрахани, Азова, Тавриды приняли его царём. Новое царство Казанское приводит теперь нас в трепет.
- Ошибся Василиус, напав на Белев. Ошибся Шемяка, не дав беглому царю мира, - расстроилась Всеволожа. - Оказались мы промеж двух царей…
Котов не отвечал. Словно бы убаюкал его качающийся рыдван. Евфимия постепенно вновь погрузилась в горькие думы о «святом» своём женихе, о собственной неурядливой участи… Ужли иночество - единственный удел сироты? Ужли провидел это отшельник Макарий, назвав её «невестой Христовой»?..
Очнулась, а Котов весь в напряжении, будто чего-то ждёт.
- Что с тобой, боярин Иван?
- Ничего со мной…
- Как тебе поживается на Москве в моём доме кремлёвском? - спросила Евфимия, дабы в свой черёд его отвлечь, завязать беседу.
- Ничего поживается, - ответствовал он. - Батюшку твоего вспоминаю.
- Кто меня сдаст в обитель? Ты или Софья Шемякина? - пытала боярышня.
- Никто тебя не сдаст, - странно объявил Котов.
- Что за топот, за крик? - внезапно всполохнулась Евфимия. - Нас окружили шиши? Почему стоим? Почему девий визг?
- Ввва-а-а! - визжала вокруг дюжина женских горл. Полон ли гнали? Скорее полонянницы расправлялись с пленителями.
Зазвенели мечи, как в точильне. Кони захрапели, заржали, будто тоже дрались… Всеволожа прильнула к оконцу и отшатнулась.
- Лесные разбойники, - героически усмехнулся Котов.
- Лесные разбойницы! - поправила его спутница, видя развевающиеся волосы всадниц, орудующих мечами и палицами.
- О-о! - прозвучал рядом нежный девичий стон.
Евфимия попыталась выскочить, Котов удержал.
И тут громыхнуло… Она вспомнила почти позабытый гром Бонединой то ли «печали», то ли «пышчали».
К дверце карети привалилось тяжкое тело, не давая Евфимии выйти. Наконец тело оттащили, и она выбралась.
Среди просеки распростёрся убитый Буйвид. Над ним стояла пани Бонедя с дымящимся стволом. Её окружали лесные девы. Раина повисла на шее Евфимии:
- Успели!.. Успели!..
В тот же миг Всеволожа увидела у обочины на траве мирно лежащую на спине Фотинью. Мирно, если бы не распускающийся алый цветок на её плече. Когда Евфимия склонилась над ней, услышала знакомое:
- Ба-арышня!
- Поточка! - глухо выкрикнул Котов, бросаясь к дочери.
В очах Фотиньи возник испуг.
- Батюшка, не выказывайся…
- Это кто? - подошла Янина, изучающе рассматривая болярца. - Он её отец? - глянула на Фотинью.
Котов, отступив, подошёл к карети.
- Ранена? - спросил он.
- До плеча задета. Немножко, - объявила Бонедя.
- Что с охраной? - спросил боярин.
- Перебита, - был краткий ответ.
- Меня свяжите покрепче. Уложите здесь, на дороге, - распорядился он. - Скоро сюда подъедут. - А Всеволоже сказал: - Прости, Евфимия Ивановна! Доброго тебе пути!
- Ей - моего коня! - велела Бонедя и прижалась губами к исхудавшей щеке боярышни. - О, Матка Воска, как ты суха!
Когда девичий отряд отъехал от места кровавой сечи, Янина нагнала могучую Агафоклию, держащую на Руках Фотинью, и сказала раненой:
- Не ждала… Не думала… Стало быть, он - твой отец!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
На пятое лето пребывания Евфимии в Нивнах между нею и Акилиной Гавриловной впервые пробежала лёгкая тень. Давно не бывала боярышня в лесу у сестёр-отшельниц, своих спасительниц. Устала видеть Фотинью, казнимую подозрительностью подруг. Узнав, что Котов её отец, Янина поделилась с девами горьким открытием: он есть убийца Юрия Дмитрича, ибо его, ни кого иного, лицезрела провидица в заговорённой воде, ища волхвованием виновника гибели старого князя. Фотинья возмущённо отрицала причастность отца к злодейству, однако знатной кудеснице было более веры, нежели дочери. И вот обвинение гнетёт душу: отец убил и живёт спокойно, Мамоны же в подозрении. «Ба-арышня, заступись, отгони навет!» - обращалась несчастная к единственной, кто ей сочувствовал, к Всеволоже. Доводы, рассуждения, заверения Евфимии выслушивались без споров и… не имели действия. Самоё амму Гневу, как лицо не стороннее и весьма ранимое, оберегали от этой распри.
Жалость к Фотинье утяжелялась на сердце Евфимии дополнительным грузом: жалостью к Раине. Эта её бывшая спутница и наперсница все пять лет тосковала о воине покойного князя Константина Дмитрича некоем Кюре Сазонове. Его Евфимия и видела-то несколько раз мельком. Однако именно он был снаряжен Котовым в качестве «надёжного провожатого» для Раины, когда она тайно бежала в Нивны из Великого Новгорода, дабы вовремя привести воистых сестёр на выручку увозимой в неволю боярышне. Кюр оставил отряд перед повёрткой на Углич. Раинино расставание было тяжким. Да с сёстрами не поспоришь. А тоска гложет! За пять лет не уймётся! Евфимия понимала деву. Если тоску по мёртвому (Дмитрий Красный продолжал жить в боярышниной душе!) годы не утишают, утишат ли они тоску по живому? И нечем помочь. Лишь два горя соединились, и обеим легче. Изнемогла Всеволожа от неиспокоя душевного, от травной пищи, от созерцательного молчания сестёр. Не монастырь, а всё-таки на свой лад обитель. Не святая, а колдовская. Захотелось в боярский терем к лукулловым пиршествам добрейшего Андрея Дмитрича, к занятным беседам увлечённого числолюбца и звездочёта, к дивно измышленным чудесам неутомимого искателя и придумщика. Давно проторённым тайным лесным путём вернулась она, как решила, надолго из сказочной бревенчатой кельицы в не менее сказочные хоромы. Амма Гнева вскоре последовала за ней, пробовала вернуть и не преуспела впервые. Евфимия отговорилась по-доброму, сослалась на главоболие. Размолвка их стерегла по иной причине, неожиданной для пестуньи и её подопечной.
Обе поочерёдно смотрели в дивную трубку, принесённую в столовую палату Андреем Дмитричем. В этом, направленном на оконный свет, маленьком снаряде возникали узоры многих цветов. Чуть повернёшь трубку - новый узор.
- Соревнуюсь с природой, божественно созданной, - улыбался Мамон. - Воззрите на небеса: сколькожды тучи ни проходят по ним, а картина всё разная. Вот и в моём снаряде: сколь его ни верти, узоры не повторяются.
Дневная трапеза была уже на столе, а женщины неутомимо крутили перед глазами волшебную трубку и убеждались в правоте знатного измыслителя.
Дворский вошёл, объявил:
- Новгородец, что привозил Раину пять лет назад, хочет видеть тебя, боярыня.
Акилина Гавриловна отдала снаряд Всеволоже.
- Какой новгородец? Где он?
Оставшись наедине с Андреем Дмитричем, Всеволожа услышала:
- Сейчас меня занял отчаянный замысел. Лишь тебе открою. Ты умна, милушка, ты поймёшь… Видишь ли, Дух - это бестелесное существо, обитель не вещественного, а существенного мира, верно? Иначе сказать, бесплотный житель недоступного нам мира духовного, так? - Евфимия наклонила голову. В иной миг затея Мамона, коей ещё не ведала, преисполнила бы её ожиданием, как всегда. Теперь же известие дворского отвлекало мысли. Кто как ни Кюр Сазонов мог снегом на голову свалиться из Новгорода на тихие Нивны? - Душа - бесплотное тело Духа, - продолжал Андрей Дмитрич. - Дух выше души… Вот и пытаюсь я грешным делом измыслить прибор, который пока наименовал «духомером»…