Акилина Гавриловна ввела в столовую палату Кюра Сазонова.
- Присядь, гостюшка, к нашей трапезе, - указала она место за столом.
Курчавый парень, в коем Всеволожа сразу признала одного из устроителей поединка Константина Дмитрича с Чарторыйским, сел за стол в явном смущении.
- Расскажи, любезный, как живёт-поживает Господин Великий Новгород эти годы, - пригласила хозяйка гостя к беседе.
- Эти годы для Новгорода худы, - отозвался Кюр. - Недороды и дороговь приводят граждан в отчаянье. В запрошлом годе без всякого доказательства обвинили многих людей в зажигательстве, жгли на кострах, топили в Волхове, избивали каменьем. - От слова к слову голос видимо усталого путника становился твёрже. - Ныне вопль и стенания раздаются на улицах, - тяжко продолжил он. - Бедные шатаются, аки тени, падают, умирают. Дети гибнут перед родителями, отцы с матерями перед детьми. Кто бежит от голода в Псков, кто в землю немецкую, кто в Литву. Иные из хлеба идут рабами к купцам магометанской, жидовской веры. Убили правду в судах ябедники, лжесвидетели и грабители. Старейшины утратили честь. Мы стали поруганием для соседов…
- Ахти мне, охти мне, - причитала боярыня.
Боярин, окончив трапезу, хмуро поднялся из-за стола, покинул палату. Кюр тут же прервал рассказ, обратился к Мамонше:
- Матушка, отпусти со мною Раину! - И, не дожидаясь ответа, примолвил: - Деньги у меня появились. Дом я купил на Москве. Из сорока тысяч домов московских один теперь - мой! Изба недорога - пятьдесят копеек. Пристройку сделал, рабочим в сутки по копейке платил. Лошадь купил за рубль, корову - чуть подешевле. Сорок соболей для будущей своей жёнки сторговал за сорок рублей. Вот мех на шубу обошёлся недёшево - тысяча золотых!
- Тысяча золотых это сколько? - полюбопытствовала Евфимия.
- Двести девяносто рублей, - с готовностью отвечал Сазонов. - Зато мёрзнуть не будет Раинушка, - обратил он молящий лик к амме Гневе. - Отпусти, матушка, пять лет ждал!
Амма встала из-за стола.
- Мой ответ тебе ведом. За пять лет он не претерпел перемен. И за пять веков не претерпит! - грозно вскинула она указательный перст.
- За пять веков? - испугался Кюр.
- А ты мыслил что, один век живём? - усмехнулась ведалица. - Езжай к своей избе, лошади и корове. Дам тебе свежего коня в путь. Уразумей лишь одно: нет для тебя Раины!
- А для кого ж она? - оторопел парень.
- Не для… - Акилина запнулась, махнула рукой. - Не для мужика с коровой. Для иных, высших, неведомых тебе, целей!
- Я ведь без неё не уйду, - нахмурился Кюр.
- Ты… без неё… уйдёшь! - с расстановкой произнесла амма Гнева и, вытянув властную руку в сторону Кюра, продолжила: - Ты выходишь… - Он вышел, застучал башмаками вниз по лестнице из сеней. - Ты садишься на конь… - приказывала колдунья. - Он сел на доброго мерина, что подвёл конюший. - Ты выезжаешь из ворот, скачешь на Можайскую дорогу, мчишься к Москве, - звучал голос Гневы. И Всеволожа, видевшая в окно, как Кюр вынесся из ворот, знала: всё остальное именно так происходит, как сказано. Вдруг позади прозвенел страдальческий голосок:
- Амма Гнева, где он? В дверях стояла Раина.
- Ты… здесь?- удивилась Мамонша. - Кто тебя вызвал из леса?
- Сама, - пояснила дева. - Мне было «привидение»: Кюр сидит у тебя в хоромах… Вот я и…
- Выдь вон, - распорядилась хозяйка. - После будет у нас беседа.
- Чесотка да таперичи, - произнесла Раина, спеша уйти.
- Никогда, - вымолвила Евфимия, - никогда не приходилось мне наблюдать, Акилинушка, как ты творишь зло. Нынче вот пришлось…
Боярыня побелела, как полотно, обратя к ней взор. Без слов выскочила из палаты.
Евфимия постояла в тяжком раздумье. Пошла отыскать Раину и не нашла. Направилась к боковуше Андрея Дмитрича, обнаружила дверь приоткрытой, обрадовалась, однако услышала разговор:
- Что ты скажешь, есть ли какая-нибудь материя за пределами небесного свода и звёзд?
- Материя то, что находится под небесным сводом. Всё остальное - нет.
- А как ты скажешь, есть за пределами свода что-нибудь не материальное?
- Неизбежно. Ибо наблюдаемый мир ограничен. Пределом его условились считать свод сводов, то есть то, что отделяет одно от другого. Следовательно, за пределом должно быть нечто, отличающееся…
Евфимия вспомнила, что к Мамону прибыл из середины Азии учёный араб с длинным именем. Она его имя непроизвольно запомнила, как запоминала всё необычное: Абу-Мансур Мухаммед ибн-Дуст, обладающий познаниями во всех науках. Немало учёных то и дело наведывались к можайскому чудаку. Недавно посетил Нивны алхимик Шпангейм из неметчины, теперь вот араб… Столовой палаты не посещает, питается из собственных рук.
- Так, - произносит он по-латыни, ибо весь разговор ведётся на сем мёртвом наречии. - Однако разум спрашивает: есть ли у нематериального свой предел? До каких пор оно простирается? Если же безгранично, то может ли безграничное быть преходящим?.. Всё это чрезвычайно смущает меня.
- Кого это не смущало? - отзывается Андрей Дмитрич.
Сильная рука обняла тонкий стан боярышни, повлекла прочь от таинственной боковуши с её учёностью.
- Куда ты тащишь меня? Пусти! - прошипела Евфимия, не в силах высвободиться.
- Не гневайся, ненаглядная! Я поступила дурно, но не могу иначе.
- Почему, Акилина свет Гавриловна, почему?
- Двенадцать у меня доченек. Ты не в счёт. Расстаться с любой - как с членом своего тела. Попробуй собственную руку отсечь. Достанет ли сил?
Они оказались в боярыниной одрине. Мамонша усадила Всеволожу на мягкое стольце и объявила:
- За тобой посланный прибыл из Москвы. Великий князь требует тебя без промешки.
- Меня?.. Василиус? - не хотела верить боярышня.
Пять лет назад, когда воистые сёстры лесные с помощью Котова освободили её по пути на Углич, Шемяка и Чарторыйский не взяли Москвы. Литвин вернулся во Псков, Дмитрий же Юрьич примирился с великим князем, отъехал к себе в удел, даже впоследствии помогал московлянам против татар. Замерла усобица на Руси к радости народной. Успокоилась судьба Всеволожи в Нивнах. И вдруг - позов! Что ещё от неё Василиусу?
- Кто прибыл? Для чего? - покинула уютное мягкое стольце боярышня.
- Андрей Фёдорович Плещеев за тобой прибыл, - сообщила Мамонша. - Не говорит для чего. Идём, помогу собраться.
- Акилинушка, - примирительно обняла боярыню Всеволожа. - Отпусти, пожалуй, со мной Раину. Не сочти за отсечение руки. Однажды ты её отпускала, и я спаслась.
- Ин, будь по-твоему, - обрадовалась миру боярыня.
Вошёл в одрину Мамон.
- Слышно, ты покидаешь нас, милушка? Андрей Фёдорыч Плещеев явился ко мне, прервал учёную беседу с арабом.
Вместо ответа Всеволожа прижалась щекой к скудной бороде боярина и спросила:
- Поведай мне на прощание: что составляет переменчивые цветы в твоей дивной трубке?
- О, это просто, - погладил её голову Андрей Дмитрич. - В трубке ничего необычного, кусочки цветного стекла и три длинных зерцальца.
2
- Садись, боярин, с боярышней рядышком, так вам беседовать будет лучше, - предложила Раина, взойдя в кареть, и уселась насупротив.
- Я ещё не боярин, - поправил её Плещеев, - просто молодой дворянин.
- А я тебя уже боярином вижу, - улыбнулась лесная дева[11].
- Каково здравствует государь наш Василь Васильич? - завела речь Евфимия, едва кони тронулись.
- Весь в трудах и заботах, - оповестил Плещеев. - Прошлой осенью золотоордынский царевич Мустафа полонил на Рязанщине тьму людей, пленных продавал в степи самим же рязанцам, да ещё попросился зимовать у них в городе, ибо степь погорела, а зима пришла лютая, кони татарские от бескормицы перемерли. Вот тут и наслал на него государь Василья Оболенского да моего тёзку Голтяева. Нашли они Мустафу на речке Листани. А вьюга нагрянула - стрелы некуда посылать, сплошь бело. Татары озяблые и бесконные отражали нападение с трёх сторон: от наших воевод, от мордвы и от казаков рязанских. Резались крепко, не давались в руки живыми. Мустафа пал. Окруженцы его бросались грудьми на копья. В плен попали лишь тяжко раненные. Наши удивлялись их храбрости.